Плющ Леонид. На карнавале истории

Мужчины начинают говорить женщинам что-нибудь ласковое, нежное. Женщины в ответ воркуют:

— Ты хороший, красивый… Запиши мне хорошую песню…

Но потом женщина не выдерживает и «нечаянно» оскорбляет «кавалера». Тот обрушивает на нее самые циничные прозвища, явно ей приятные, — ведь это все же «секс», и мужчина в своем мате — предстает настоящим, грубым, мужественным…

Она либо возмущается, либо отвечает еще более циничными словами. Но если у мужчины это часто просто грубые слова, то у женщин, отбросивших кокетство, за словами — тонкие грязно-сексуальные образы.

Однажды после такой перепалки молодая девушка, «малолетка», игравшая со мной в романтическую, культурную, интеллигентную «любовь», а с другим — в обмен циничными репликами, попросила меня:

— Леник, скажи Сережке, чтоб он не матюкался.

Я ответил:

— А зачем ты его дразнила рассказом о переписке в тюрьме, о своей подруге — «ковырялке»?

— Я ж не думала, что он будет маткжаться.

Сережа в это время похвастался каким-то своим достижением, обозначив его редким блатным словом (малолетки, да и взрослые женщины, любят слушать яркие описания половых особенностей, и достоинств своих собеседников). Она, прекрасно понимая, о чем он говорит (а говорил он о редком извращении — операции фаллуса, изменяющей его «анатомию»), спросила скоромным голоском:

— Сереженька, а что это обозначает?

Тот стал подробно объяснять, вникая во все детали. Выслушав его молча до конца, она обрушилась:

— Ах, ты петух, козел, пидар е…!

В диалог включился весь этап, даже конвойные. Лишь когда на шум выглянул офицер, конвойные стали укрощать «врагов».

Я с одной такой скромницей проговорил всю ночь.

Попала в 16 лет за хулиганство в детскую колонию. Там познакомилась с лесбосом (ругала старых лесбиянок очень, искренне ненавидя за насилие над собой). Говорила умно, честно, с чувством отвращения ко всякому злу. По национальности — литовка. Узнав, что я украинец, попросила, чтобы спел ей украинские песни. Я попросил ее спеть политовски.

— Я не знаю литовских. Давай спою по-русски.

И пошла вереница блатных сентиментальных песен.

Все эти блатные песни перемежались сентиментальными официальными. Даже матерные слова в ее песнях теряли свой грубый смысл, хоть и оставались грязно-сентиментальными. Прекрасными были песни не по содержанию, а по силе чувства, с которым она пела.

В тюрьме напротив моей камеры сидела валютчица. Она развлекалась эксгибиционистскими трюками, забавляя надзирателей. Я слушал каждый вечер их комментарии. С каждым новым вечером ее фантазия в развлечении своих охранников шла все дальше. Потом ее куда-то перевели.

*

На третий день я попросил каталог книг.

— Каталога нет. Завтра библиотекарь будет развозить книги, выберете из того, что покажет.

Я погрузился в воспоминания о доме, в предположения о друзьях: «нашли ли у них что-то, кого арестуют, кого нет, кто может предать?» К вечеру понял, что если не выработаю для себя «психологическую методу» жизни в тюрьме, то будет плохо. Страх за детей, жену, друзей может стать чрезмерным, иррациональным. Нужно не думать об этом, о прошлом. Но и о будущем — сколько дадут, направят ли в психушку — тоже не стоит думать. О будущем не думать легче — я мысленно дал себе максимальный срок или психушку. Если лагерь — можно будет читать, спорить, думать, писать что-нибудь по психологии, изучать людей (особенно интересовали меня уголовники, социально-психологические причины их преступности).

В психушке я надеялся тоже работать и изучать психику в ее оголенном виде — ведь там, за пределами нормы, все особенно выпукло выглядит.

Как оказалось потом, я просто не представлял себе психушку. И больные неинтересны психологически, т. к. все их реакции смазаны нейролептиками, и я сам ничего не мог изучать под влиянием все тех же нейролептиков.

Подготовившись к самому худшему в будущем, я почти не думал о нем. То, что не вызывали на допрос, тоже понятно — чтобы измучить ожиданием.

Запретить себе полностью думать о воле тоже нельзя

— эта воля вылезет в виде чего-нибудь иррационального. Так оно и случилось, когда через полгода вдруг обнаружил у себя совершенно иррациональный страх за жену — ее арестуют, за детей — один попадет под машину, другой утонет. С этими страхами пришлось бороться более недели, используя «рациональную психотерапию», т. е. думая о том, что может случиться все что угодно, а потому нет смысла жить воображаемыми несчастьями. Когда что-то действительно случится, тогда другое дело. Полная неизвестность о семье, о друзьях породила этот страх. Случайно помог один из надзирателей, сказав что-то о старшем сыне. Страхи исчезли.

Допросы не волновали. Давно уже избрана линия поведения, самая легкая психологически: отказываться от какой-либо игры с ними, от участия в следствии. Поэтому так смешны были все их «приемчики». Можно было смотреть на все с позиции снисходительного фатализма — худшее, чем психушка, мне не угрожает.