Плюсы неразделенной любви

Хотя на второй вопрос я бы с радостью ответила.

– А что тебе больше всего нравится в магазине? – выпаливаю я. Лучше не придумаешь, Молли.

– Давай покажу, – говорит Рид.

Он идет к канцелярке, поглядывая через плечо, мол, следую ли я за ним? Так что я следую. Затем останавливается у стойки с открытками и достает одну из них.

Открытка, значит. Эта лавка – как крутая и красивая старшая сестра «Антрополоджи»[16], а Риду больше всего нравится какая-то открытка…

Он передает ее мне, и я осторожно беру ее обеими руками. Признаю, открытка красивая. Плотный картон с замысловатым портретом Елизаветы Первой – я почти уверена, что это она. На королеве платье с эпичными рукавами-фонариками и воротником, похожим на солнце, а на лице явно читается «идите отсюда нафиг!». Под портретом стилизованная под старину надпись: «Наблюдаю и храню молчание». Я читаю вслух.

– Это Елизавета Первая, – говорит Рид.

– Я так и думала. – Я поднимаю взгляд. – Ее цитата?

Он серьезно кивает:

– Насколько я знаю, да.

– Идеальная открытка для анонимных угроз.

– Что? – смеется он.

– Ну, типа «Я слежу за каждым твоим шагом, но ничего не говорю… Пока что». Посмотри на это лицо. – Я демонстрирую ему открытку.

– Неееееет! – На его щеке появляется ямочка. – Нет. Не надо портить для меня Елизавету. Она безупречна.

– Безупречна, Рид? В самом деле? – На секунду я делаю Молли-фейс. Бесконечный скептицизм.

– Да. В самом деле. Она безупречна.

Он смотрит на меня, и я вижу, что у него красивые глаза – цвета лесного ореха. Не знаю, может, я не обращала на них внимание из-за его очков. Но теперь заметила.

– Ладно, – говорю я, потому что надо же что-то сказать, – так что это, любовная история или…

Он наклоняется ко мне.

– Что?

Я снова демонстрирую открытку.

– Ну, ты и Елизавета?..

– Очень смешно. – Он с улыбкой вырывает карточку у меня из рук.

– Это значит «да»?

Очень странно. Обычно я не такая. То есть я такая со своей семьей, но не с парнями. Раньше я никогда не подшучивала над парнем и уж тем более в одиночку. И, кажется, мне это нравится.

– Надо сделать вид, будто мы заняты, – вдруг выдает Рид и оглядывается.

Проследив его взгляд, я встречаюсь глазами с Деборой. Она улыбается и машет, а я чувствую, как к щекам приливает тепло.

Блин. Точно. Работа. РАБОТА.

– Можно опять разложить вещи в детском, – предлагает Рид.

– Давай.

– Ну просто… – говорит он тише, еще раз обернувшись на Дебору. – Тут не так уж много работы, понимаешь? Ну как… День на день не приходится.

– Понятно.

Я иду за Ридом в детский отдел. А это, в общем-то, пинтерест во плоти. На потолке драпировка в пастельных тонах, декорации с воздушными шарами (не для продажи) и до невозможности мягкие игрушечные животные (для продажи). Все органическое.

Внезапно Рид поворачивается ко мне.

– Ты же не уволишься, правда?

– Что?

– Не стоило мне говорить…

– Что здесь мало работы?

Он закусывает губу.

– Я обожаю ничего не делать, – заверяю я его.

И это правда. Ничего не делать – мое самое любимое занятие. А еще мне нравится проводить время среди разнообразных баночек, обновлять выкладки на прилавках и дразнить гиковатых парней за их привязанность к королевам прошлого.

– Вот и хорошо.

Я улыбаюсь.

– Иначе мне бы пришлось подкупить тебя шоколадными яйцами «Кэдбери», – добавляет он.

– Черт, серьезно?

– Конечно. Но уже слишком поздно. Какая жалость!

Я сердито на него смотрю. На его щеке снова появляется ямочка, и – эй – похоже, у Рида из дома Ланнистеров все-таки есть чувство юмора.

Странно, но всю дорогу домой я прокручиваю в голове наш разговор. И осознаю это лишь у порога.

Общеизвестно, что когда назревает двадцать седьмая влюбленность, положено заниматься именно такими вещами. Я про гипотетическую влюбленность.

Но я не влюбилась в Рида. Не знаю, как объяснить… Просто любовь – это очень специфическая штука. Вспомним, например, влюбленность номер восемь. Ресничный Шон. Предпоследняя ночь в лагере, лето после восьмого класса… Шел дождь, так что все сидели в домике и смотрели «Жаркое американское лето»[17]. По какой-то случайной причине (или это была судьба – тогда я решила, что судьба) Шон сел рядом со мной. Мне он показался безумно симпатичным: невысокий голубоглазый брюнет с торчащими волосами. Ну и ресницы, конечно. По меньшей мере семьдесят пять процентов веса Шона приходилось на его ресницы. Он сидел на раскладном стуле и в какой-то момент совершенно внезапно подался ко мне и сказал: «Крутое кино».

Я не могла не согласиться. Тогда я расценила это как знак внимания.