Плод осени

-- Боже мой, -- кисло протянул он. -- Я не понимаю, чего, собственно, вы от меня хотите? Обо всем уже переговорено, перетолковано десять раз. Мы разные люди, мы совершенно разные. Вам доставляет странное удовольствие приходить сюда, в пятый раз.

Она прервала:

-- Я после этого была всего три раза.

-- Ну, три, -- согласился он. -- Вам доставляет удовольствие мучить себя, мучить меня, жевать одно и то же. Нет, покорно вас благодарим. Господи, только не плачьте.

-- Я не плачу, -- ответила она, изо всех сил сдерживая слезы. -- Я только... Ну вот, я не плачу.

-- Мы разные люди. Это сразу было видно... Послушайте, что это у вас за перчатки?

-- Ведь вам правится такой цвет.

-- Мне? Этот ужасный рыжий цвет? Матушка, что с вами?

Он остановился против нее, притворяясь удивленным.

-- Помните, в театре одна дама носила, и вы сказали... сказали...

-- Ну да, ей, к ее светлым волосам, они шли. У вас нет никакого вкуса. Что вы делаете? Зачем вы рвете перчатки?

-- Они мне не нужны, -- зло и упрямо оказала она, разрывая бедные перчатки.

-- Глупо. Неумно.

-- Я знаю: вы меня всегда считали дурой.

-- О, Господи, -- вздохнул он с видом невинного мученика.

-- Что вы сделали со мной? -- вдруг сказала она, и глаза ее сверкнули. В ее тоне и фигуре было что-то такое, чего он инстинктивно испугался.

-- Что я с вами сделал? Вы не девочка, -- ответил он лживым голосом.

Она продолжала. Казалось, что она сделалась выше ростом:

-- У меня было что-то свое, вот здесь, что я берегла в себе. У меня был прекрасный муж, он мне дороже всего.

-- Но муж при вас и остался.

Ее голос дрожал. Она не смотрела на него:

-- Мне стыдно ему смотреть в глаза. Мне стыдно смотреть на себя в зеркало. Мой ребенок вырастет, я его тоже буду стыдиться.

Как будто что-то царапнуло его за сердце. Он несмело сказал:

-- Надо взять себя в руки.

-- Я не думала, я бы никогда не поверила, что так случится. Зачем я вас встретила? Я вас даже не любила, -- продолжала гостья, едва следя за своими словами.

-- Ну да, это потом все женщины говорят, -- бросил хозяин.

-- Я думала, что мы будем друзьями. Веришь? Ты первый, первый, к которому я пришла после мужа. Ты не веришь мне?

-- Верю... Да не все ли равно?

Но ей казалось, что это не все равно.

-- Я теперь пустая. Я сразу стала старухой. Я хочу убить себя.

-- Ну, это уж, право, лишнее.

-- Я другая, я совсем другая. Ты не знаешь меня. Я люблю тебя, и потому ты мог меня сделать такой... Капля за каплей...

-- Право, у меня спешное дело. Я жду визита, -- прервал он, взглянув на часы.

-- Да, да. Я ухожу. Прощайте.

Но вместо того, чтобы идти в двери, она села и тупо смотрела в окно.

-- Когда же она уйдет? -- тоскливо думал он.

-- Вы просили вернуть ваши письма, -- проговорил он, подойдя к ящику и доставая заготовленный пакет. -- Вот они.

-- Мои письма и карточка...

-- Возьмите же себя в руки. У вас ребенок и...

-- Нет, я спокойна, -- проговорила она, -- но обещайте мне.

-- Именно?

-- Я бы не хотела встречать вас. Устройте это. -- В ее голосе звучала надежда. Казалось, она ждала, что он скажет "нет".

-- Хорошо, -- ответил он поспешно.

-- Прощайте. А если вы -- если что-нибудь случится с вами, ну, например, вы заболеете... то позвоните мне по телефону -- вы помните мой номер телефона?

Он старался ее выпроводить и быстро согласился:

-- Хорошо, хорошо. Чему вы улыбаетесь?

-- Сама себе. Если вы через месяц услышите, что я с другим, -- то не удивляйтесь: я пустая теперь. Лучше всего забудьте меня совсем. Я ненужная, выброшенная.

-- Да, -- очень холодно ответил он и проводил до двери. -- Ваша муфта.

-- Через минуту она ушла; ее тонкие руки без перчаток держали пачку исписанных, прочтенных и уже ненужных писем.

Косой ветер вместе с холодом пригнал уже клочья сумерек оттуда, где среди северных лесов тяжелой поступью шла, ломая сучья, злая зима.

Многотысячепудовая огромная барка теперь уже не казалась прочной, тяжелой, вросшей в воду. Слой аккуратно сложенных, четко обрезанных кирпичей еще понизился; вся барка поднялась над водой и похоже было, что у неприветливого чуждого берега сонно бьется ненужная скорлупа исполинского плода, оброненного ушедшим летом. Или труп гигантской рыбины, у которой выпотрошена внутренность, качается на поверхности холодной реки, уже готовящейся замереть подо льдом.

Мужики продолжали работать и кирпич за кирпичом, зерно за зерном, капля за каплей обирали, сосали, разъедали живое дело барки. Они добрались уже до самой сердцевины, и хитро изломанная сеть досок врезалась все ниже и глубже...

Он стоял у окна, смотрел и думал. Странная мысль поразила его. Он не мог от нее отделаться... Эта барка, была безмолвной свидетельницей его любви. Как недолго она длилась. Не глубока она была: всего несколько слоев кирпичей... Когда эта женщина пришла к нему в первый раз, барка была тяжелая, полная, как спелый плод, и над ней сияло осеннее золотое солнце. А теперь...