Плоды зимы

Отец отгреб в сторону черепицу и пристроил кусок полуобгоревшего стропила так, чтобы можно было упереть лестницу. Мать помогала ему, держала лестницу, пока отец добирался до раковины. Чайник был без вмятин, целехонький. В нем даже оставалась вода. Рядом лежала поварешка и две ложки, отец и их прихватил.

Старуха вылила воду из чайника, сунула ложки в сумку и радостно захихикала:

— Чайничек мой… — повторяла она. — Совсем целехонький. Хороший чайник… Знали бы вы, как быстро в нем вода закипает.

Она поблагодарила отца, бережно, будто младенца, прижала чайник к груди и быстро зашагала прочь.

— Да, несчастная женщина, — пробормотала мать. — Нам еще, можно сказать, повезло.

Они отнесли лестницу домой, и отец сказал:

— Пойду прогуляюсь по городу. Как знать, может, встречу кого, кто приехал из Лиона.

— Господи, хоть бы весточку получить!

Отец надел чистый фартук, переменил каскетку и направился в центр города. Последние месяцы он не выходил за пределы их квартала и теперь внимательно оглядывался, искал вокруг перемен. Помимо сгоревших зданий, несколько домов пострадали во время уличных боев, но повреждения были несерьезные.

На улице Лекурба, на площади и под аркадами было людно. В начале Коммерческой улицы собралась толпа. Отец решил, что там продают продукты без карточек, и пожалел, что не захватил денег. Все же он подошел ближе и, безуспешно пытаясь заглянуть через головы людей, спросил:

— Что здесь происходит?

— Стригут наголо девок, которые путались с фрицами.

Из толпы доносились крики и взрывы хохота. Из уст в уста передавались имена девиц, и тут же слышались нелестные замечания по адресу их близких.

— Их потом посадят в грузовик и провезут по всему городу, — пояснила какая-то женщина.

— Нет, их заставят идти пешком, босиком поведут по улицам.

— Пусть идут нагишом! — завопила другая. Раздался громкий смех, и несколько голосов подхватили:

— Нагишом!.. Нагишом!

Толпа неистовствовала. Люди наперебой предлагали что-то, кричали:

— Брей у них все подряд!

— Нарисуйте ей свастику на груди!

Началась толкотня, каждому хотелось видеть все своими глазами. Каждый старался перекричать соседа. Отец сперва стоял поодаль, и хотя он не пробивался вперед, но вскоре очутился в самой гуще толпы, которая все росла и росла. Вокруг него стоял неумолчный гомон.

— Шлюхи — это только цветочки, завтра проведут по улицам всех коллаборационистов.

— А скольких бы еще надо за решетку.

— Всех, кто торговал с фрицами и наживался за наш счет.

— И тех, кто в муниципалитете служил…

— И молодчиков из петеновской милиции.

— Ну, эти уже дали стрекача.

— Ничего, отыщут даже в Берлине!

Отец вдруг подумал о Поле. Он чувствовал себя пленником этой толпы, и его охватил страх. Что с сыном? Арестован? Или успел уехать? А если Поль скрылся, тогда, глядишь, за отца возьмутся? Выставят на рыночной площади, как зверя заморского, а потом засадят в кутузку и дом к чертям подожгут? Да и дернуло его сюда прийти! Столько месяцев просидел в своей норе, и вот сегодня как дурак сам полез в это осиное гнездо.

Старику казалось, что все взгляды обращены на него, что все к нему присматриваются.

Его толкали, теснили со всех сторон, он тяжело дышал, на лбу у него выступил пот, и все же, усиленно работая локтями, он сумел наконец выбраться из толпы. Никто даже на него не оглянулся, но он стал пробираться на Школьную улицу самым сложным путем — переулками и проходными дворами, избегая людных мест. Он подумал было зайти к Полю, узнать, какие там новости, но не решился.

Он шел быстро, внимательно оглядываясь по сторонам, то и дело оборачиваясь, — он не в силах был отделаться от мысли, что чья-то рука вот-вот схватит его за шиворот и раздастся грозный голос: «Это папаша Дюбуа… Взгляните на этого старого негодяя, он и пальцем не пошевелил, чтобы помешать своему сыну торговать с фрицами!»

Подойдя к своей калитке, старик остановился в нерешительности. А ну как за ним приходили, пока он отсутствовал? Он-то думал, что с уходом немцев наступит конец всем этим тревогам, и невзгодам, и вечному страху все потерять, а теперь вот над ним нависла новая угроза.

Он вошел, стараясь не хлопнуть калиткой. Матери в саду не было. Отец медленно двинулся по тенистой дорожке, в листве деревьев шумел ветер и гнал к нему тучи золотистых насекомых.

В начале дорожки, которая вела к дому, отец остановился. Из кухни доносились голоса. У него перехватило дыхание. Ноги подкашивались. И все же он направился к двери, напрягая слух.

И тут, подойдя к крыльцу, он узнал голос Жюльена.

42

Когда отец вошел, Жюльен и его невеста сидели за столом. В кухне вкусно пахло поджаренным салом. Жюльен обнял отца, потом, подтолкнув вперед девушку, которая стояла чуть поодаль, сказал:

— Это Франсуаза… Что ж, можешь ее поцеловать.

Старик поцеловал девушку.

— Ты весь вспотел, — заметил Жюльен. — И вид у тебя совсем замученный.

— Я отвык ходить.

Отец сел.

— Я собрала им поесть, — сказала мать. — Они выехали в пять утра и по дороге трижды пересаживались с одного грузовика на другой.