Плохая война

– Да уж, здесь не останусь, – заверила Брунхильда и тут же продолжила, обращаясь к Теодору Иоганну: – А вы, родственник, пришлите мне в Эшбахт мою карету. И вещи мои. Только без воровства. Я все свои вещи помню. Все простыни, все скатерти и всё серебро. Вы уж проследите, граф, а то народец у вас в замке вороватый.

«Молодец, Брунхильда!»

Графа от слов ее перекосило так, будто его по лицу ударили, и он, едва сдерживаясь, ответил ей:

– Не волнуйтесь, графиня, я прослежу, чтобы все ваши вещи были доставлены вам в целости.

Тут же в ближайшем доме купили графине две перины и еды, бережно усадили ее в обозную телегу и отправились в Эшбахт.

Волков ехал рядом с телегой, с удивлением глядя на эту женщину. Он ее не узнавал. И ведь не только облик ее стал иным, беременность многих женщин меняет, но и сама она в душе своей изменилась. Титул, что ли, так на нее повлиял… Стала она, как и положено ей по статусу, высокомерна. Даже с Волковым говорила почти как с равным, а уж остальными так и вовсе понукала. И все же он узнал в ней ту самую распутную девицу, что встретилась ему в грязной харчевне. Кажется, давным-давно она была другой, но и в этой крупной и зрелой женщине, что вынашивала под сердцем ребенка, он узнавал ее прежнюю, все ту же красавицу. Она все еще была красива, хоть уже и не так стройна, как прежде.

– Графу врач уже не дозволял пить вино больше двух бокалов в день. Граф эти бокалы к ужину берег. Пиво тоже не пил, вот ему к обеду сладкую воду и подавали. Я пила вино, а он воду, – говорила Брунхильда, сидя укутавшись в перины. – Вот я вино взяла, а оно мне кажется… Беременным вечно что-то кажется, вот оно мне и показалось горьким. Я графу и говорю: «Вино горькое». А муж лакею: «Налей мне попробовать». У меня стакан был красного стекла, а у мужа белого. Лакей ему наливает, а я вижу, что в стакане серый осадок. Я вино только белое пью, поэтому его хорошо было видно. Вот граф пьет и говорит, что вино хорошее, а я снова пью и пить не могу: ну гадость же. Горчит. Говорю: «Горькое». А граф в ответ: «Вы уж больно разборчивы, это все от беременности вашей». И пьет дальше. Фу, жарко… – Она откинула край перины и продолжила рассказ: – Я у лакея просила нового вина, а муж так весь бокал и выпил. Я нового не дождалась, а граф… – Брунхильда всхлипнула, прижала руку к губам, словно сдерживая крик, и, совладав с собой, продолжила: – А граф… У графа тут все лицо покраснело и в глазах вдруг кровь появилась, все белки покраснели, он и говорит: «У меня в горле жар. Все горит». Я звать лакея, а сама чувствую, что у меня во рту тоже все горит, словно от перца. Да, как будто перца много попалось. А потом… – Графине снова пришлось сделать паузу, чтобы сдержаться от рыданий. – А потом граф стал плеваться. Плеваться кровью. Плюется и плюется, и все выплюнуть кровь не может. Она тянется изо рта и тянется. Все салфетки ею перепачкал.

– Это он? – спросил кавалер, как только графиня сделала паузу в рассказе.

Он не назвал имени, но Брунхильда сразу поняла, про кого спрашивает кавалер.

– Ну, может, и не он лично, но без его соизволения… – Тут графиня махнула рукой. – А впрочем, бог его знает. Но больше всех свирепствовала Вильгельмина.

– Старшая дочь графа?

– Да. В прошлом году она овдовела, а старший сын ее из поместья попросил вон, не ужился сынок с матерью, и немудрено, вошь злобная, дурная баба, что сразу в крик переходит от всякого. Вот она к отцу и вернулась, а у нее еще два сына безземельных. Ах, как ее трясло каждый раз, когда она меня видела. Как трясло! – Брунхильда первый раз за все время улыбнулась. – Есть при мне не могла, ложки на скатерть кидала так, что они со стола улетали. Орала на меня при слугах, что, дескать, рода я подлого. Другие родственнички тоже меня не жаловали, но эта прям аж поперек дороги у меня готова была лечь. Я все думала, чего она беленится. А потом ее и прорвало как-то после Рождества. На обеде муж меня за ум мой похвалил при всех, так она вскочила и на всю залу кричала, что я уж слишком умна, что я с братцем моим разбойником графа опоила, чтобы поместье Грюнефельде себе подобрать. И орала, что сему не бывать, что поместье это в графский домен испокон веков входило, и впредь будет входить, и в другой дом не перейдет. Господи, как она орала, аж жилы на глотке вылезли, в ее летах-то так и в могилу лечь можно, от страсти такой. Вот только не домен ее волнует, а сынки ее безземельные, оба беспутные да неприкаянные. Это для них она старается.

Тут все сразу и сложилось в голове кавалера: и неприязнь молодого графа, и вызовы на дворянское собрание, и ненависть всех родственников старого графа к его молодой жене – всё встало на свои места, причина всему нашлась. Графиня что-то ему говорила, про жизнь свою в замке рассказывала, а он ее почти не слышал, смотрел и думал, что она еще все-таки красива. И тут он даже невольно усмехнулся.

– Отчего же вы веселитесь? – серьезно спросила она. – Я от страха трепещу, думаю, не отравили ли мне плод. А они смеются. Не смеялись бы вы… Чай, знаете, чей плод ношу.