Плохо быть мной

На паперти сидел нищий негр, который всегда приходил в начале и к концу службы. Я не раз видел его в прошлом году. Он тоже ничуть не изменился, разве что стал опрятней — люди в церкви, видимо, за ним приглядывали. Чуть погодя увидел повязку на глазу — раньше ее не было.

Я поздоровался с ним — день только начался, мне хотелось зацепиться за каждую его секунду, я был вовсе не против поболтать с нищим. Он спросил меня, сделал ли я то, о чем он просил в прошлое воскресенье. Я сказал, что не был здесь с прошлого года, и улыбнулся. Негр ответил: странно, — он был уверен, что видел меня здесь неделю назад, и, по-моему, из нас двоих был прав он.

Мы оба щурились от лучей солнца, бьющих сквозь ветки деревьев, я получал от этого радость. Я знал, что с этого воскресного солнечного дня начинается моя жизнь. Он еще не вполне оторвался от утра, но будет длиться вечно. Я знал, что не вернусь ни к Полине, ни к Малику, а просто буду идти и идти.

Нищий спросил меня, знаю ли я, что скоро пост. Я не знал. Он сказал, что если бы мог себе позволить, то обязательно постился бы, но что раньше, когда он мог это делать, когда у него была квартира, он не был православным да и вообще не думал о религии. Вообще ни о чем таком не думал, и, если быть честным, ему за те годы, когда он жил нормальной жизнью, стыдно.

— Все-таки странно, что для того, чтобы приобрести человеческий облик и свое лицо, нужно оказаться на дне.

Потом сказал, что теперь, когда он приобщился к православной вере и хочет поститься, это, как назло, трудно осуществить практически. Я ответил, что то, как он живет, в каком-то смысле само по себе пост. Негр почесал лоб и признался, что не думал в таком ключе, а теперь видит в моих словах кое-что дельное. Я почувствовал себя польщенным и решил, что а ведь правда, в точку сказанул, очень умно, да-да. Мы с ним ворочались на одном месте, и каждый немного кряхтел. А еще оглядывались по сторонам, словно в поисках поддержки, сами не зная какой. И уже не знали, что еще сказать друг другу, но расходиться все равно не хотелось. Я подумал-подумал и сказал, что моя ситуация мне поститься позволяет, но я все равно не пощусь. Нищий ответил, что это тоже своеобразная точка зрения, что и такое бывает. И я опять почувствовал себя польщенным.

— Я постился в детстве, — сказал ему я. — Не ел мяса, яиц и молочных продуктов. Но тяжелее всего было не слушать музыку и не смотреть фильмы. Всякий раз, когда я заходил к друзьям и по телеку шел фильм или мультик, я остро чувствовал себя виноватым. Я даже боялся в этом исповедоваться, в таком страшном грехе. А теперь хожу в клубы и на рейвы и вытворяю там непонятно что. И ничего — живу дальше. То есть чувствую, что неправильно, но страдаю от этого гораздо меньше. Интересно, как меняются времена.

Нищий снова огляделся по сторонам и крякнул так, будто держал на спине тяжеленный мешок, а потом сказал, что бывает и такое. Мне все не хотелось прекращать разговор, я продолжал очень жадно относиться к этой внезапно открывшейся мне новой жизни. Я мечтал не только ценить каждую ее минуту, но и как можно дольше ее проживать, причем со смаком. Наконец все, собрался уходить. В этот момент он ко мне повернулся и сообщил, что у него есть квартира в Бруклине, но он совсем не хочет в нее возвращаться. Я спросил, живет ли в ней кто-нибудь, он ответил, что не знает.

И тут он сказал одну вещь, которая произвела на меня впечатление. Когда я поинтересовался, почему он не хочет там жить, он ответил, что когда десять лет назад у него умерла жена, то он очень расстроился. Так сильно, что ему все расхотелось. А находиться в собственной квартире стало пыткой. Слово «расстроился» меня просто поразило. Если бы он сказал, что после смерти любимой жены у него в душе незаживающая рана или что это трагедия, это на меня подействовало бы куда меньше. Слово «расстроился» касательно смерти любимой жены заставляло по-настоящему щемить сердце.

— Как подумаю о квартире, где мы с ней… — он замолчал, и я увидел его в глазах горечь, что с ним несправедливо обошлись.

Я решил дать ему деньги, полез в карман, но толком ничего не нашел и попросил прощения. Он сказал: ничего страшного, он на меня не в обиде. Он сидел на ступеньках, щурился на солнце; было видно, что он сильно держится за эту церковь. Но даже эти ступеньки ему не принадлежали. Тем не менее они единственное, что у него было.

Я сказал ему «до свидания», спустился на улицу и с силой вдохнул воздух. Церковь была еще совсем близко, с нее шел отсчет моей новой жизни. Я вышел на Вторую улицу и окинул ее взглядом, как хозяин положения. В поле зрения помаячил стоявший неподалеку парень. Еле различимый силуэт безликой толпы — во всяком случае, так я к нему отнесся. Я бы прошел мимо, не обратив на него внимания, если бы он меня не окликнул, чтобы попросить сигарету. Когда я вынимал сигарету из пачки, то увидел, как отчаянно у него дрожат руки. Он поднес задымившуюся сигарету ко рту, и та у него сломалась. Я дал еще одну, ее он тоже сломал. Попросил у меня третью, и я сказал ему: нет.