Плохой ребенок

В моем городке, в крохотном Майноте, невозможно купить сигарет, чтобы по пути не поздороваться с парой-тройкой знакомых. Размышляя над концовкой романа, я часами гуляю по изученным вдоль и поперек кварталам города, где каждый дом, каждый скол на их стенах знаком с детства. Я гляжу по сторонам, ищу взглядом что-нибудь, что может пригодиться для романа. Сколы на стенах. Художница черпает в них вдохновение. Как это там называется… Нужно будет поискать в интернете.

В мясной лавке, что принадлежит старику Одли, как всегда полно народа. Офицер Фергюсон покупает свиные сардельки. Ей-богу, лучше бы перешел на салаты, слишком уж… Даже не знаю, стоит ли вообще упоминать его где-либо, в интервью или в автобиографии. Из-за своей полноты и профессии Фергюсон слишком нереалистичен, шаблонный он какой-то. Будто я его выдумал, хотя чего его выдумывать, вон он, набивает сардельками пакет.

«Чего ты боишься, дочь степей?» – «Ты, пожалуйста, не обижайся, хорошо?» – «Да когда же это я на тебя обижался?» – «Мне кажется, ты начинаешь заигрываться. Я консультировалась с… со специалистом. Он сказал, что по описанию это похоже на делюзиональное расстройство». – «Глупость какая. Зачем ты вообще к кому-то там обращалась? А главное, мне – ни слова. Лучше бы босоножки себе взяла, те, замшевые, помнишь, которые тебе понравились». – «А сколько я, по-твоему, потратила, скажи?» – «Ты у меня не глупая, смею верить, что немного». – «В цифрах предположи, прошу тебя». – «Это важно?» – «Да». – «Думаю, долларов сто». – «Вот об этом я тебе и говорю. Мы ведь вдвоем в комнате. Для кого это?» – «Ну как ты не понимаешь?! Вся суть – в деталях. Я не могу просто заменить километры на мили и остановиться на этом. Мили должны быть всегда, к черту километры. Для меня должна стать только такая мера длины, иначе все рассыплется. Фунт мяса, офицер Фергюсон, старик Одли – все это есть наш мир. Мы живем в нем».

Фергюсон выходит из лавки и идет в мою сторону. Мне не хочется с ним разговаривать. Но, видимо, придется.

– Привет.

Я киваю в ответ и пожимаю протянутую руку.

– Как жизнь? Давненько тебя не видел, – говорит Фергюсон.

– Все путем, детектив.

Фергюсон говорит:

– Завязывал бы ты. Чудной вы народ – писатели. Ей-богу, не от мира сего.

Я дергаю плечами и ухожу. Болтать нет желания совершенно. Тьфу, дьявол, мысль потерял из-за него. Ах, да, тайна у меня какая-то несуразная выходит. За уши притянутая. Нужно бы ее поменять, как-то глубже копнуть душу художницы. Плоская она, как из картона. А ведь почти закончил, никак переписывать придётся? Пожалуй, можно обойтись парой ключевых глав. Наполнить их большей рефлексией героини.

Закурив, я коротко затягиваюсь. Оборачиваюсь. Фергюсон стоит на том же месте, где мы попрощались, смотрит мне вслед. Скотская у него работенка – людям вслед смотреть.

«Мне объяснили, что такое случается иногда».

Нужно кофе. Живот от него уже крутит. Стаканчик латте.

– Как обычно?

Джерри, бариста в единственном кафе города, улыбается мне как лучшему другу.

– Нет. Давай послабее.

Я выхожу из кофейни, делаю глоток и замираю. Холод пробегает по телу, как бывает, когда понимаешь, что забыл сделать что-то очень важное и теперь уже не сможешь этого сделать, или сможешь, но тебе придётся потратить много времени и сил.

Много времени и сил.

Много.

Весь проклятый роман перелопатить придётся!

Заметок накопилось так много, что в некоторые из них я забывал заглядывать. Листки валялись перед компьютером, заметки были в электронных блокнотах в телефоне, на бумажных стикерах на холодильнике. Повсюду. Никогда не мог систематизировать эту часть работы над романом. Неупорядоченный хаос. Много менее важных заметок попадались мне на глаза, я учитывал их в тексте. Но о главном забыл. Потому что, опять же, души нет в этой работе. Механика. Голая механика.

Одна из главных составляющих в книгах, вероятность которых стать бестселлером выше, чем у прочих, в структуре сюжета, напоминающего американские (русские! Русские, черт побери, дьявол в деталях) горки. Эмоциональные качели. Они то взмывают вверх, вызывая бурю эмоций, желание перелистывать страницу за страницей, то опускаются, и тогда повествование идет размеренно, спокойно, без каких-либо потрясений. Идеально вымеренные соотношения бурь и штилей на страницах романа – залог успеха. Амплитуда эмоциональных колебаний похожа на волны, нарисованные ребенком, – ровные, симметричные. Бесконечные погони и драки измотают и утомят читателя, равно как и бездействие героев, провисание сюжета.

Я напрочь забыл об этой специфике!

Скомканный листок с графиком, нарисованным карандашом, остался валяться незамеченным где-то на столе, похороненный под грудой других заметок.

А как хорош был этот график! Все в нем предусмотрено. Каждые десять тысяч слов я разбил пополам. На каждые пять тысяч – по мелкому событию. В каждом третьем блоке по пять тысяч слов – событие важное, сюжетный поворот. Как на качелях.

Я сжал стаканчик с кофе, и горячий напиток, выплеснувшийся из него, обжег мне руку.