Площадь отсчета

Сейчас, когда масштаб заговора ограничился конечным числом замешанных, по подсчетам Левашова, по делу проходило чуть более пятисот человек, половина коих, по его же разумению, должна быть отпущена с миром, нужно было решать, каким образом с оставшимися поступить. И здесь уже начинались истинные трудности. Матушка, к мнению которой Николай Павлович прислушивался, поскольку за ней стояли весьма влиятельные сановники старшего поколения, считала, что всех мятежников, чье активное участие в восстании будет доказано, надобно истребить публично. Ее, по всей видимости, до сих пор мучила легкость, с коею, с благословения Александра, убийцы Павла Петровича избежали своей участи. На «друзьях четырнадцатого числа», как называл их Николай Павлович, Мария Федоровна хотела отыграться за все несправедливости своей долгой жизни. Николай сообщил матушкино мнение Сперанскому, с которым теперь он работал самым тесным образом, несмотря на все подозрения первых дней — лучше Сперанского все равно никого не было.

— И ни в коем случае, Ваше императорское величество, — без тени эмоции высказался Сперанский, — расстреляйте 200 человек, и вы получите 200 мучеников. Пантеон российский недостаточно обширен, чтобы вместить их, Ваше величество!

Они сидели в Эрмитаже у камина друг напротив друга в золоченых креслах, обтянутых узорной красной кожей, между ними был небольшой рабочий стол. Здесь Николай Павлович позволял себе отдыхать от кабинета. Он был в измайловском мундире, стареньком, с продранными локтями — в таком виде он чувствовал себя лучше всего. Михайло Сперанский был в скромном черном сюртуке с одной звездою, тоже почти по–домашнему. Час был поздний, ужин давно закончился, и они просто беседовали, отложив в сторону бумаги. Михайло Михайлович для Николая был находкой — этот человек обладал работоспособностью и терпением мула, к тому же он был энциклопедически образован и обладал громадной памятью. Все это не могло не привлекать. Единственным недостатком его было полное отсутствие чувств. Николая подмывало спросить: «Любите ли вы свою дочь?» Ему казалось, что Сперанский ответит что–нибудь вроде: «Этот вопрос следует рассмотреть двояко, Ваше величество, в зависимости от того, к какой юрисдикции мы сейчас относимся…» Холодность сердца в этом человеке с лихвой возмещалась жаром ума, не тронутым возрастом, и бесценным опытом, накопленным за предыдущее царствование. Николаю нравилось, как Сперанский держится с ним — почтительно, но с полным отсутствием аффектации — даже слова «Ваше величество» в его устах звучали просто, как имя и отчество. Сказывалась многолетняя привычка общения с царями.

— В таком случае, Михайло Михайлович, вы считаете, что мы должны всех помиловать? — поинтересовался Николай. Длинное розовое лицо Сперанского, с выпуклыми голубыми глазами, не поменяло выражения.

— Вопрос состоит не в этом, Ваше величество, — промолвил он, четко, но несколько деревянно выговаривая французские слова, — вопрос в том, дабы поступить так, чтобы общественное мнение приняло наше решение как должное.

— Вы имеете в виду мнение света? — удивился Николай. На щеках советника показался румянец. Общественное мнение и его роль в истории была его любимым и последним концептом.

— Общественное мнение есть совокупное выражение заблуждений и чаяний всего народа, сир. Сие, на мой взгляд, есть одна из главных сил в современном государстве. Общественное мнение создается равно газетными журналистами и сельскими проповедниками, оно равно довлеет в салонах аристокрации и в дипломатических передних. И ежели мы с вами помним императора Нерона как кровавого деспота, то это лишь в силу того, что он предстал таковым в глазах современников своих. Кто знает, не имели ли на совести другие императоры больше невинных жертв, войдя при этом в память народную как отцы и благодетели своего отечества?

— Да, я понимаю, о чем вы говорите, — поморщился Николай, — но есть же деяния практические, не подлежащие толкованию? Ежели государь трудится честно, помнит Бога, наводит в государстве порядок, радеет о народном достатке — какое мнение может ему повредить?

Сперанский тонко улыбнулся и перешел на русский язык.

— Вспомните Бориса Годунова, Ваше величество. Все хроники согласны с тем, что то был богобоязненный, кроткий государь, заботливый пастырь подданных своих. В неурожайные годы, гласят хроники, он открывал хлебные закрома и кормил голодных. А что мы видим? Неясные обстоятельства смерти царевича Димитрия погубили его царствование! При этом добавлю, что я, справедливости ради, изучал материалы следственной комиссии князя Шуйского и нахожусь под впечатлением, что смерть сего царственного младенца была лишь плодом несчастной случайности…

— Так, значит, сие царствование погубила случайность?

— Сие царствование, сир, погубило незнание того, как воспитывать общественное мнение и управлять оным.