Площадь отсчета

Она привыкла жить для Сергея — читать все новые книги, чтобы обсудить их с ним, заниматься музыкой и пением, чтобы услаждать его слух, делать себе модные прически, чтобы он восхищался ею. И он неизменно восхищался. Сама Каташа очень знала, что некрасива. Всегда, с раннего отрочества, была она полновата, волосы и глаза никакие, а главное, что она особенно не любила в собственной внешности, — этот ужасный толстый матушкин нос, краса и гордость всех Козицких. Так что, хотя и родилась она графиней Лаваль, а зеркало не обманешь: лишь манеры да туалет отличали ее от самой обыкновенной русской крестьянки–лапотницы. «Ты знаешь, друг милый, что для меня краше тебя нет никого на белом свете, — ровным спокойным голосом говаривал Сергей Петрович, когда она вечером, сидя перед своим роскошным туалетным столиком, жаловалась ему на то, что нехороша нынче. Она причесывалась на ночь английской серебряной щеткой, Сергей Петрович в длинном бархатном халате с кистями сидел рядом, в своих любимых креслах, заложив длинным пальцем место в томике Монтескье, она в зеркале видела, как улыбались его миндалевидные темные глаза.

Нежарко, несмотря на молодой еще возраст, было меж ними супружество. Это Каташе нравилось более всего — не глупые вспышки неприличной страсти, о которых она от подруг слыхивала, а ровный, ясный свет постоянно горящей лампады взаимной приязни и уважения освещал их брачное ложе. Плотская любовь, о которой так спокойно говорили древние греки и которую так вычурно обходили современые немецкие романы, не приносила ей ни малейшей радости и вовсе оскорбляла бы своей грубой телесностью, ежели бы не непревзойденная деликатность Сергея Петровича. Он и не беспокоил Каташу понапрасну. На втором или на третьем году супружества, когда родители забили тревогу по поводу их бездетности, очередной немецкий доктор составил ей реестрик, каких дней не пропускать. Каташа, краснея, передала листок Сергею Петровичу, и с тех пор вопрос о продолжении рода был полностью в его ведении. И только тогда, в ту страшную ночь на 15‑е декабря, когда на нижнем этаже их особняка лопнуло стекло от первого же картечного залпа и когда они поехали ночевать к сестре, в дом австрийского посланника, тогда все вышло не так, как всегда. Именно поэтому она была почти уверена, что забеременела. Как непостижимо он был нежен! Значит, понимал, что расстаются они надолго, если не навечно. Бедный, бедный Серж! И утром эта записка: «Государь стоит рядом и говорит, что я жив и здоров». И сверху перед «жив» вписано: «буду». Жив и здоров БУДУ. Это несомненно означало, что государь обещал Сергею Петровичу жизнь. Впрочем, в семье так думала одна только Каташа. Папенька, граф Лаваль, за долгие годы своего камергерства вхожий во дворец, как в дом родной, принес известия и вовсе неутешительные. Императрица–мать, у которой он ранее был в чести, говорила с ним холодно. Сергей Петрович был бунтовщик из самых отъявленных, и его не собирались прощать. Каташа порывалась ехать сама, бросаться в ноги. Папенька отговорил покамест. Средство было крайнее, и его надо было придержать, пока обстоятельства участия Сергей Петровича в мятеже не станут яснее. А куда ж яснее — государыня сказала папеньке, что Серж был у мятежников диктатор. Каташа уже поняла, что в ноги бросаться надо будет не ей, и даже не добрейшей Александре Федоровне, а самому… Это было в тысячу раз страшнее, но и настолько же действеннее. Родители даже не рассматривали подобной возможности, тем не менее Каташа хорошо понимала, что сам Николай Павлович — это ее последняя и единственная надежда. Дело в том, что она когда–то уже беседовала с Николаем Павловичем.

Это был очередной бал у них в доме. Каташа была еще не замужем, Великий князь, по–холостяцки, явился с Михаилом Павловичем и с целым роем прекрасно танцующих адъютантов — затем их и звали. Бал был великолепен. Стояла зима, но в огромной, с колоннами, парадной зале было душно от испарений, исходящих от бесчисленного множества оранжерейных растений. Цветы и свечи отражались в огромных золоченых зеркалах, хрустальные люстры в вышине бросали на стены и мраморные полы тысячи мелких радуг.

— Ваш дом прекрасен, графиня, — восхищались Великие князья, — забываешь о том, что ты на севере — Ривьера!

Дорого стала папеньке сия Ривьера! Граф Лаваль не жалел ничего, создавая среди заснеженного Петербурга волшебное царство цветов и пальм. Желтые ананасы громоздились на драгоценных блюдах. К столу были поданы осетры, которых по четверо лакеев в расшитых золотом ливреях вносили на носилках под музыку, словно на военных похоронах. В центре залы бил фонтан, изливаясь из высеченной изо льда пасти грифона, у прозрачных его лап в ледяной крошке стыли бутылки, украшенные хвостатыми кометами, — славный урожай 11‑го года…

— Не кокетничай с Великим князем, — сердился отец, — он не может жениться на русской подданной!