Площадь павших борцов

Из Харькова вернулась конная разведка. Родимцев выслушал, что там творится: немцы перепуганы, госпитали эвакуированы, с балконов домов свешиваются трупы повешенных, один старик повешен даже вниз головой над панелью. Люди рвались вперед - на Харьков, но Родимцев каким-то подсознательным чутьем воина уже ощутил трагизм положения и решил перейти к обороне:

- Спасибо, ребята. Расседлывайте коней. Понимаю вас. Понимаю и харьковчан. Но город сейчас не взять...

- Как же так? Нас в Харькове обнимали, нас всех целовали. Мы заверили харьковчан, что не сегодня, так завтра...

- Расседлывайте коней, - отвечал Родимцев. - Понимаю вас и понимаю харьковчан. Но город сейчас не взять...

Наши войска все больше увязали в "оперативном мешке" Барвенковского выступа, будь он трижды проклят, и разве можно было тогда подумать, что громадная армия уже обречена...

Командующий 6-й армией выпрямился над картой:

- Генерал Малиновский на юге не распознал угрозы со стороны броневого кулака Клейста, нацеленного вот сюда... от Краматорска, от Славянска! Не догадывается об этом и Тимошенко, а я, Шмидт, не завидую тем минутам свидания, которые уделит потом господин Сталин для приватной беседы со своим маршалом.

Явился Вильгельм Адам, крайне взволнованный:

- Ваш сын, капитан Эрнст Паулюс... ранен!

Паулюс остался спокоен (а, скорее, он притворялся невозмутимым - даже сейчас в проявлении отцовских чувств).

- Если мой сын ранен, - был ответ, - следует положить в госпиталь... на общих основаниях. Если у меня будет свободное время, я навещу его. Пока все!

Р. Я. Малиновский с южного фронта послал на помощь С. К. Тимошенко свой 5-й кавалерийский корпус. Тимошенко, узнав об этом, отправил Малиновскому свой 2-й кавалерийский корпус. Это напоминало обмен визитками вежливых людей, но тактически ничего не изменило в положении на фронте. Однако именно этот факт свидетельствовал о чем-то опасном: командование фронтов - ни Малиновский, ни Тимошенко! - еще не понимало близости катастрофы. Где-то уже летела в прорыв краматорская группа на звенящих гусеницах, а маршал Тимошенко, вспомнив молодость, надеялся задержать врага лихим набегом сабельной кавалерии.

- Орлы! - говорил он. - Разве кто устоит перед доблестной красной конницей, о которой в народе слагают песни?

Кавалерия уходила на верную смерть - с песнями!

С неба полуденного

Жара, не подступи,

Мы, конница Буденного,

Рассыпались в степи...

Уходящие в небытие, они видели своего главкома в широкой казачьей бурке и кубанской папахе набекрень. Маршал казался им далеким видением из эпохи гражданской войны, еще не ведавшей ожесточенной битвы

И танки горели! Горели танки. Наши...

И наша кавалерия была уничтожена авиацией. Генерал Гани Сафиуллин (из казанских татар) запомнил:

"Лошади без седоков, в одиночку и группами, на полном карьере, мчались в разные стороны. Вражеские истребители догоняли их на бреющем и уничтожали пулеметными очередями. Кони ржали, падали, пораженные пулями, они кувыркались через головы..."

И, дрыгая ногами, они затихали в смерти, а молоденький солдат, тоже видевший эту расправу, громко плакал, сказав Сафиуллину:

- Всегда их жалко! Мы-то люди, мы понятливые, мы знаем, за что кровь проливаем, а как им-то, бедным да бессловесным, как им объяснить - за что муку терпят?

Наконец, генерал Баграмян, начальник штаба, и Н. С. Хрущев, бывший тогда членом Военного совета фронта, убедили твердолобого и донельзя упрямого маршала, что наступление выдохлось - пора занимать жесткую оборону.

- Да, - вдруг согласился Тимошенко, - я и сам вижу, что на войска из Ирана надежды слабые, мы вынуждены перейти к обороне, о чем я извещу товарища Сталина, а вы, Иван Христофорович, готовьте приказ по армии о переходе к обороне.

- Слава Богу, что перестал артачиться. Наверное, и сам понял, что надо не свой престиж, а людей... людей поберечь!

Кажется, говоря так, Баграмян даже перекрестился.

* * *

Было три часа ночи, когда Баграмян вдруг навестил Никиту Сергеевича; на глазах начальника штаба были слезы.

- Что там еще? - спросил его Хрущев.

- Наш приказ о переходе к обороне... отменен.

- Кто посмел отменить? - сразу взвинтился Хрущев.

- Маршал. Он, действительно, разговаривал со Сталиным, а после чего велел продолжать наступление, а сам... пошел спать.

Хрущев сумрачно матюгнулся:

- Так когда же этот бардак у нас закончится?

- Я, - попросил его Баграмян, - умоляю вас переговорить с товарищем Сталиным, который наверняка дал нагоняй маршалу, после чего Семен Константинович и отменил свое распоряжение. А далее наступать нельзя, иначе, сами понимаете... катастрофа!

Хрущев, мужик с головой, понимал: сначала Тимошенко водил Сталина за нос, увлекая его на Харьков, а теперь Сталин начал водить Тимошенко - и это опасно. Но понимал Хрущев и другое, опасное уже лично для него: переубеждать Сталина - это значило, что надо заставить Сталина признать свою ошибку, а Сталин признает ошибки за другими, но своих - никогда.

- Сначала позвоню Василевскому, - решил Хрущев.

Но звонок Василевскому ничего не прояснил.