Площадь Разгуляй

— «Просто», как он любил говорить. Умер Панкратов. Иван Степанович. Утром 28 августа. Приказал долго жить, лихом его не вспоминать… Любил тебя… умника. Переживал за твои художества. Между прочим, познакомить тебя с этими письмами — его идея. И покровитель панкратовский не возражал… Панкратова ученик.

— Это кто ж такой — «ученик»?

— Забыл, Додин: здесь вопросы задаю только я! А насчет степанычева «ученика», что навестил тебя, я даже себе самому не задам. Жизнь, понимаешь, всего одна. Да и та, как видишь, самоукорачивается часто. Но еще один вопрос задам — другого плана. И без протокола. Итак, завтра «206–ю» подпишем… Скажи–ка теперь, после всего, после писем твоего опекуна: ты или не ты рассылал бумаги по детдомовской теме? Голову даю на отсечение — ты! Все сошлось. Понимаешь? Скажи правду. Вот ведь и Панкратов твой, будто вслед тебе выступил, — не стесняясь, не боясь, — с тем же, практически. И, — не без того, — гордый своим выступлением посмертным. Если, конечно, он во всем прав. И эта его идея — поместить обязательно копии его обращений в твое дело — неспроста. Он тебе знак подал, — теперь уже понятно, что с того света, — что во всем, даже в таком серьезном последствиями деле, тебя поддержал. И тем как бы оказался достойным… опекуном, что ли. Поразмысли, Додин: ведь не каждый родной отец на такое способен. Гордись!..

— «И колись»! — хотите вы сказать, за ласку вашу?

— Ничего я не хочу! (Вновь сорвался!). Понатворил дел и Сталину зачем–то написал!

— Затем написал, чтобы все, кто письмо по дороге кверху прочтет, знали: все раскрывается! И что если не молчу я, — а теперь вот и Степаныч заговорил, — то и другим надо бы рот раскрыть. Ведь и их дети могут попасть к Штерн… Ну, потому еще, чтобы Степаныч узнал, что я тоже им горжусь. И что так же, как и он, имею смелость действовать не только из–за угла…

Опоздал, получается…

Глава 126.

…А эпопея с вывесками летом 1937–го? Она–то чем кончилась?

А вот чем. «Не обнаружив» стремительно рвущиеся на восток «немецко–фашистские диверсионно–разведывательные группы» (из–за еще более стремительного от них ухода), минские чекисты примчались в Мстиславль. Свалились на голову отъезжающим в глубь страны мстиславльским коллегам. Скопление в одном месте такого количества защитников отечества, естественным образом настроенных ни в коем случае не попасть в лапы разыскивающих их фашистов, к добру никогда не приводило. Вот и в нашем случае разборка началась с выяснения: по–чему сами мстиславчане не проявляют инициативы в поиске и уничтожении врага? Запахло трибуналом, который всегда с начальством. Одна оставалась возможность спасения жизней чекистов и чести советских офицеров: «кровью кровь смыть»!

Чужую чужой, естественно. Для чего незамедлительно требовалось отыскать диверсантов — хоть каких! Их тут же и разыска–ли, не поленясь скинуть из кузова уже отбывавшей машины с архивами ящик… с прекращенными некогда «делами» мстиславльской милиции. За считанные минуты нашли материалы вывесочного дела. Еще за полчаса — всех несовершеннолетних, «активных участников контрреволюционной банды, дезорганизовавшей общественный порядок в городе…»: Исаака Метлина, Якова Фрумкина, Льва Лурье, Петра Карповича, Иосифа Малаховича, Федора Лукашенко. Время подпирало… И все шестеро были тут же расстреляны. Остальные шестеро «бандитов» — и в их числе Нёнька Генкин, Сима Лерман и Фима Гликман — в первый день войны успели «сбежать» на фронт. И ко дню убийства наших товарищей погибнуть. Естественно, за Родину. И за минско–мстиславльских чекистов.

Мальчишкам Вечная память, земля пухом…

В 1959 году по моему реабилитационному запросу (больше некому было запрашивать: их близкие все погибли — кто на фронте, кто от чекистов, кто от фашистов) я получил официальный ответ: все двенадцать (по списку в том самом деле 1937 года) «погибли от рук немецко–фашистских оккупантов»…

Какая–то двойная бухгалтерия? Ни чуточки! Все проще простого. Сразу после «большой разборки» (или, официально, Второй мировой войны) победившая кодла — та, что в погребальных кострах немецких и японских городов живьем спалила миллионы мирных обывателей, — судила по праву победителей кодлу побежденную, которая в крематориях и на кострищах Польши сожгла трупы предварительно убитых ею миллионов таких же обывателей все той же несчастной Европы. Судила, «естественно», одних немцев, не вспомнив уничтоженных Сталиным 60 миллионов россиян и восточноевропейцев. Так ведь этого мало оказалось записным трупоедам! Поэтому они еще до Нюрнбергского толковища начали валить на немца казненных в России чуть не с 20–х годов. В первую очередь всех, кого чекисты «исполнили» на Украине, в Белоруссии, на Псковщине, на Северном Кавказе, куда потом в 1941 – 1942 годах дошел Гитлер.