Площадь Разгуляй

Через минуту мы, полсотни «пассажиров» нашей краснухи, лежим в снег мордами, раздетые собаками донага. Пока не холодно — мы все еще заведенные, запсиховавшие. Конвой топчется зло по нашим спинам, по головам, по ногам. Пугает расправой: хочет показать, что все, теперь только кончить и зарыть… Но отходит: в оцепление влезает начальство. Только что впустую «сыгравшее» с предыдущими вагонами, оно притомилось. Но ерзает еще: силится хоть чего–то дознаться. Не получается. А надо немедленно давать отбой. И двигаться вперед: движение на напряженной магистрали и без этого ЧП сдерживается частыми остановками на досмотр вагонов и простукивание их барцами. Наш вагон — предпоследний. На ходу поезда узнать, какой вагон начал качку, — пустой номер. Единственное свидетельство начала качки — крики, но они по ходу с площадок не слышны. Стукачи — вытащи их даже по–умному — ничего не скажут, опять–таки из–за движения эшелона, где им после не спрятаться… Единственно, что можно противопоставить этому массовому сумасшествию, «качалке», — перемешать народ, разбив компании. Но времени на это нет. Припозднились…

А мы лежим на снежке… Загораем… Голые…

— Заме–ерза–ем, начальни–ик!..

— Хрен с вами, замерзайте! Спишем.

Заменив кое–где зэков, — перекинув их, группами, из вагона в вагон, — начальство командует: «Двигаться!». Поезд быстро набирает скорость. Но мы–то — мы же голые да в «браслетах»!

Мы понимаем: никакие призывы к начальству ничего не изменят. Оно теперь отыгрывается на нас! Оно нас наказывает…

смертью?! Ну, тогда и мы его накажем!

— Вагон кашать! — взревывает Йорик! — Вагон кашать!

И вслед весь вагон:

— Ка–а–ачать!.. Ка–а–ачать!.. Ва–а–агон!..

И яростный вопль:

— Сме–е–ерть!.. Сме–е–ерть!..

И — пошло–поехало:

— Ум–рем!.. Ум–рем!.. Ум–рем!..

Теперь — всерьез! Так и так погибать раздетыми, на морозе, да на ледяном ветру в щелястой «краснухе»! Ум–рем!.. Умрем!.. А там — свободка!.. Ум–рем!.. Ум–рем!..

…Еще. И еще, бессчетно, останавливался эшелон — «качались» все вагоны. Начальство сдалось: нам кинули одежду – второго срока стираную вертухайскую робу… И стали поить на каждой остановке. Спать бы только. Отсыпаться после победоносной раскачки. Одетым. Напоенным. Почти сытым. Даже в тепле: угля понаносили для буржуек сверх нормы, куроча платформы на путях. Но… Не спалось. «Развлекал» постоянно, днем и ночью, визгливый скрежет по обледенелому междупутью заостренных «на иглу» стальных крючьев ловушки. Приваренная к металлической полосе за буферами последнего вагона, ловушка раздирала огромными крючьями проносившиеся под нею снежные заструги. Взметывала их. Пушила в пыль… У ловушки и «должность» была такая: подцепить, и в куски, в клочья разодрать искромсанные ее крючьями тела беглецов, кто ищет спасения между грохочащими колесными парами вагона…

Самых отчаянных…

Отчаянные находятся всегда — чего–чего, отчаяния хватало в советском раю! Большевистские лагеря, куда уносили их «пятьсотвеселые» эшелоны, были куда как страшнее для большинства самой лютой смерти. Хотя бы вот такой — с воткнутыми в тебя крючьями вил ловушки…

Отчаянные… Они и в нашем вагоне нашлись. Четверо. Обыкновенные люди. Двое парней. И двое «дядек» — мужиков лет сорока–пятидесяти.

Я знал их по этапной камере. Теперь увидел их «уход»…

…Натянув шапки–ушанки и завязав их у подбородка, они плотно укутали головы телогрейками, стянув под мышки их рукава. Сняли наживленные доски пола. И, один за другим, опустились в открывшееся отверстие. Они были видны, пока последний не исчез, «распределяясь» вдоль срединных брусьев подполья над грохотом подвагонья.

Наступило время таинства…

Там, внизу, они «собрались». Застыли…

И — спиною вниз, ногами к паровозу — оторвались с прижатыми к телу руками. Секунду парили в вихрях снежной метели.

Прогнулись назад… И врубились запрокинутыми затылками в проносящиеся под ними заструги междупутья. Яростно тормозили оттянутыми луками голов, спин и ног, сдирая клочья телогреек, ошметки шапок, быть может, скальпы до черепов. Прикипали — сперва головами, потом окостеневшими плечами, одеревеневшими пятками и локтями к «пропахиваемой» затылками «канаве» между бешено вращающимися ножами вагонных колес. И, еще не остановившись в дробящем грохоте подвагонного пространства, еще в неуправляемом движении, не медля ни секунды — сзади стремительно налетали вилы ловушки — мгновенный бросок, через рельс, в сторону! Бросок в спасительный промежуток между пронесшимся мимо и налетающим колесом… И — еще бросок! Дальше — в кювет, за невидимую трассу настигающих боковых крючьев ловушки.

Все… Свобода…

Если, конечно, у тех, кто уходит, стальные нервы, мгновенная реакция, глазомер соболя, ненависть советского зэка к большевистской системе, звериная жажды свободы. Только и всего…