Площадь Разгуляй

Наш класс, правда, только пытливую его часть, частенько приглашали в Академию на экскурсии. Особенно интересными были они для любителей химии и биологии. Экскурсии вела Берта Соломоновна. Вот там, в одной из аудиторий, она подвела меня к книжному шкафу, отомкнула его… В ее руках я увидел книгу — учебник по постоперационной консервации черепномозговых травм, написанный в 1914 году мамой. Я от бабушки и от друзей семьи знал о нем, как, впрочем, о всех других ее книгах. Но теперь впервые увидел одну из них вживе — я держал ее в руках…

Глава 52.

Берта Соломоновна поняла мое состояние. Ответила на мой немой вопрос–мольбу: «Я не могу отдать ее тебе! Ну, никак не могу: это единственный экземпляр, он за спецхраном! Но еще один есть у Юриной и Володиной мамы… У нее вообще есть многие учебники твоей мамы — мы по ним учились, наше поколение… Поговори с ней. Мне кажется, она догадывается. Только будь осторожен: она не так проста в этих делах, как Сергей Александрович».

Спросить у Людмилы Ильиничны о книгах мамы я стеснялся — не из–за предупреждения Берты Соломоновны: «не таких простых» я не боялся. Но страшился разрушить доверительные отношения, сложившиеся между мной и этой доброй семьей.

Прошел год. Я молчал о книгах. Но вот — день рождения Юры.

Мы с подарками являемся к Ждановым. Веселое застолье, даже чересчур: Юрка не знает удержу, когда добирается до выпивки.

У него и лицо заматерелого алкаша — все в винных веснушках и рябинах. И тело, поразительно напоминающее то, что описал Горький в «Матери» об отце Павла: мягкое, дряблое, будто во–дой налитое. Юра — бесконечное горе семьи, тихое горе — в принципе, очень не тихое, когда Юрка надирается. И вот теперь, опрокинув очередной лафитник под страдальческим взглядом матери, он неожиданно каркнул: «Жлобы! У Бэнки мать с отцом в ваших лагерях гниют, а вы от него книги ее в сраном спецхране прячете! И еще хвалитесь — учились по ним! Ни хрена ничему вы, жлобы, не выучились: у него от матери даже засраной фотки не осталось — все замели! И вы в чекистов играетесь — последнее от него затырили, не хотите или боитесь материны книжки ему вернуть ворованные! Подо–о–онки!». Он замычал, рыкнул по–зверски, вырвался из рук отца, выбежал… Я — следом, только не за ним, а к воротам, к вахте — на улицу. Стыд рвал меня в клочья, вцепившись огненными когтями в мозг. Где–то уже на улице Радио, куда неизвестно как попал, меня догнал и крепко схватил Володька… Обняв меня, он долго молчал. Руки его бились отбойными молотками… Потом он заговорил. Его условие было таким: или я возвращаюсь немедленно к ним домой, или… или… Или я дерьмо последнее!

— Ты способен сообразить, каково сейчас маме?! Ты это можешь уразуметь?!.. Не пойдешь — и я не пойду! Уйду к Дорке!

Мы вернулись. Яунзем с Исааком притащили совершенно невменяемого Юрку. Дежурный врач усыпил его. Потом бросился в спальню к Людмиле Ильиничне. К нам вошел Сергей Александрович. В руках у него была стопа маминых книг. Я встал навстречу ему. Он сложил их передо мной.

— Юра зря раскричался: мы давно собирались передать их вам, Бен… Это книги вашей мамы, забирайте их!.. Людмила Александровна боготворила вашу маму.

Однажды поздним темным вечером пришел за мной пацан — позвал к пахану, Володьке—Железнодорожнику. В сарае под голубятней сидел на койке страшного обличья человек, по–казавшийся в прыгающем свете «летучей мыши» великаном.

Черная с проседью цыганская борода закрывала лицо и полгруди под клетчатой рубахой. Все остальное было во тьме, даже глаза под мощными надбровными дугами. Володька кивнул мне. Велел:

— Садись. Бабка–то жива–здорова?

— Спасибо, здорова.

— А ты не стой, сядь. Небось не сильно переедаете–то со старой, а? Живете–то как? Ты — малой, она — во–он уже какая старая! Чем живы?

— Тетка Катерина помогает. Еще какие–то люди. Живем.

— «Какие–то»! Своих нету, что ли? В бегах живете? Почему ко мне не пришел? Боисся?

— Нет, не боюсь.

— Правильно! Никто тебя силком с твоей судьбой до нас не потянет. Теперь вот — человек с ПЕЧЕРЛАГа объявился, ксиву тебе от брата притаранил. Возьми. — И протянул мне свернутую трубочкой бумажку.

Руки у меня затряслись сильно. Глаза то ли копотью от «мыши» покрылись, то ли пылью… Но записку развернул и прочел.

— Не плачь! Ты мужик… Ксиву отдаю насовсем, если будешь каждый Божий день приходить и сидор бацилл до дому относить от сестры. Так?

— Не знаю… Бабушка может не разрешить…

— Может. Только почему она себе разрешала родителей моих содержать, когда гепеушники на Мологу выслали? А? В натуре?

— Я попробую. — И покосился на бородатого, который из ПЕЧЕРЛАГАа.

— Попробуй. Теперь, если кто к брату поедет — мне скажи.

Так будет правильно. И еще. Есть работенка как раз для тебя, здесь, у пекарей…

Сифонька! Сифонька нашелся! Сифонька жив! Я к бабушке прибежал–взлетел с запиской… Он на лагпункте, на лагпункте!..

Он «в одном из лагерных пунктов УХТАПЕЧЕРЛАГа!» Бабуш–ка, кинув меня на Катерину Васильевну, поспешила на Север.