Плоский мир

 -Если вы имеете в виду отказ М. П. сыграть с вами…

 -Да при чем здесь это? Я просто сделал для себя важнейшее открытие, а какая разница, что послужило для него импульсом?

 Вид у Гринева, что и говорить, был подстать смыслу его речей: мешки под глазами цвета болотной тины, из-под которых едва пробивался безумный свет глаз, пижама, походившая на измятый бумажный пакет, всклокоченные волосы. Впечатление довершало отсутствие обуви на ногах и даже носков.

 -Вы обманули меня. Обманули с самого начала.

 Зурин отвернулся.

 -Я не хочу об этом говорить.

 -Да, конечно, если бы я был прозорливее, понял все гораздо раньше, но…

 -Я должен идти, извините.

 -Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали об этом доме… - Кирилл остановился; его слова будто бы проглотил ступор.

 -Что сказал? – не понял обернувшийся Зурин.

 -Он появился месяца за два до того, как я сюда приехал, так вы говорили?

 -Но я просто пошутил.

 -Ничего себе шутка! Но какая разница? Я все равно понимаю… - с этими словами Гринев лег на пол и сделал третий удар, вывернув кий примерно так, как делают это, когда хотят достать им до шара, стоящего в самом центре стола и спрятавшегося за дюжиной других, - а иногда случается так, что ты уже упал, а кефирные обстоятельства продолжают бить тебя ногами до тех пор, пока не забьют до смерти: загоняют тебя внутрь телевизора, и ты становишься нелепым изображением на экране, затем вышвыривают обратно еле дышащего, с мозгом, пронзенным электротоком. Все-таки война это страшная вещь. А еще страшнее, когда желаешь смерти всем окружающим только потому, что хочешь забиться внутрь коробки из-под конфет, в пустую ячейку из-под конфеты или, наконец, в левую створку самой буквы «ф», где тебе теснее всего… да-да, теперь я точно знаю, почему этот дом сплошной, безо всяких луз…

 Зурин хотел сказать Кириллу нечто, вроде «почему бы вам не прекратить бредить и не лечь спать», но передумал: на лице молодого человека изобразилось такое сильное и единственное желание, чтобы его оставили в покое! Выход был только качая головою, отправиться восвояси. Ну а на следующий день… на следующий день может быть стоило посоветоваться с соседями и отправить Гринева куда-нибудь в другое место?..

 Утром Гринева нашли лежащим на тропинке возле дома. Он был мертв. Многочисленные ушибы, а также их характер указывали на то, что он сбросился с крыши, но как ему удалось залезть на конек, так и осталось неясным».

 После того, как я закончил, на некоторое время воцарилась тишина. Обычно, когда говорят, что история захватывает, имеют в виду слушателей, а рассказчик при этом остается в каком-то странном обособлении. Я думаю, это не совсем верно, и то, что случилось теперь, - яркое тому доказательство; в каком-то смысле я даже больше сопереживал своему рассказу, ибо воображением примешивал к нему воспоминания. Но разве были они ровно такими, какими я излагал их теперь? Кое о чем я все же умолчал, об этом никогда не слышал даже Мишка. А правда в том, что мне тогда не удалось дослушать историю о зеленом доме в один заход, окончание последовало лишь на следующее утро, за завтраком, - и стоит ли говорить, что при этом не было уже ни темнеющего неба, ни таинственной ауры, ни самого зеленого дома, представавшего передо мной воочию? Где-то на середине история была прервана руганью моей матери, выбежавшей из дома для того, чтобы нас отчитать. (Когда отец Антона, мой дядя, уезжал в город для того, чтобы уйти в очередной «тихий запой без свидетелей», дом под контроль брали моя мать и бабка, и тут уж тебя начинали пилить с утра до вечера).

 Она назвала нас идиотами и безмозглыми фантазерами.

 -Что случилось? – удивленно спросил Антон.

 -Я вас просила собрать горох?

 -Ну да, мы и собрали.

 -Так зачем же вы, идиоты, очистили его от стручков?!

 Мы не знали, что на это ответить; мать постояла, посмотрела на нас, а затем показала дулю.

 -Вот вам теперь рыбалка. Никуда не пойдете.

 А мой дед, который как раз вышел в этот момент из дома, произнес свою стандартную в таких случаях фразу:

 -Ну что же, будут наказаны.

 Я разревелся…

 Меня заперли в моей комнате, а Антона – в его, - но мать не могла утихомириться еще целых три часа: кричала, кидала в раковину вилки и ложки, бегала туда-сюда по дому, - словом, выпускала пар. Мать похожа была на двигатель, работающий вхолостую, но скажи ей так, она бы мигом нашла ответ: «вот именно, что вхолостую. Разве такие, как вы, прислушаются к чему-нибудь!»

 Дед, придя меня проведать, принялся увещевать, что я должен просить прощения чуть ли не на коленях. Я все не мог взять в толк, почему? В конце концов, дед потерял терпение, а я опять заревел и, на сей раз, наговорил ему гадостей, - все равно в силу его мягкого характера дальше удара по руке, дело бы не зашло. Воли у него, положа руку на сердце, было ноль – он даже в быту находился под бабкиным каблуком.