Плоский мир

— Ну, в таком случае… — учитель не договорил, и когда Гордеев загородил его своим профилем, развел только руками, подавая знак, что гость может располагаться здесь или где-то еще — как посчитает нужным.

«Так-так. Здесь меня не ждали и не готовились! Хорошо…» — как только художника посетило это соображение, он тотчас же решил придержать в секрете настоящую цель своего визита — вдруг ему удалось бы выяснить нечто любопытное, как знать? Внутренний голос подсказывал ему, что надо только верно повести разговор.

— Как вам наш город? Надолго приехали?

— Пока точно не знаю, — отвечал Гордеев; сделав несколько замечаний по поводу того, что ему довелось уже здесь увидеть, он как бы невзначай перевел разговор на своего дядю, но к его удивлению учитель отреагировал на это лишь пожатием плеча и заявил, что, конечно, знает Великовского, но видел-то его всего раз в жизни.

— Но ведь это же маленький город. Должны были бы больше. Вы недавно здесь живете?

— Очень давно — почти с самого рождения.

— А я думал, Великовский у всех на слуху. И на виду.

— Выходит я — исключение.

Гордеев, озадаченный, смолк. Ни слова об образовательной программе! Очень странно! Пока он думал, что бы еще сказать, учитель все шуршал страницами и, по всей видимости, даже водил по ним крылом носа, ибо шорохам бумаги сопутствовало еще и неприятное фырканье.

Художник нашел на окно; аккуратный, словно циркулем проведенный солнечный диск, превратился в нимб.

— А что вы проверяете?

— Школьные сочинения.

— Вы преподаете русский язык и литературу?

— Да, в шестом классе. И результаты прямо-таки скажем не очень. Но вот это, — Гордеев догадался, что учитель потряс над головой одной из тетрадей, точно хотел за что-то проголосовать, — это требует особого внимания, потому как я не видел ничего более искреннего и устрашающего одновременно. Знаете чье оно? Одного малого, который настолько дотошен — (в первую очередь в общении с однокашниками, а потом уже в науках, и это не слишком-то похвально) — что его, в конце концов, жутко невзлюбили. Кроме того, он склонен понасмешничать и поиздеваться.

В этот самый момент что-то произошло с Гордеевым: его будто бы посетила некая догадка, заставившая инстинктивно расправить плечо.

— А как зовут его?

— Паша… Паша Гордеев.

— Неужели? — глаз Гордеева блеснул воспоминаниями.

— Знаете, что он сделал на последнем уроке? Поднял вместо руки ногу. Я собирался здорово его отчитать, но не тут-то было: как уж он принялся отпираться! Говорят, когда он учился в начальной школе, ему писали замечания в дневник каждый божий день, но его это нисколько не заботило. Как я уже говорил, в классе его не любят, и один раз во время перемены, однокашники не просто объявили ему бойкот, но даже делали вид, будто Паши вообще не существует: когда тот встал между двумя линиями парт, другой мальчик уперся в них руками, раскачавшись, сделал ему здоровенный пинок и крикнул: «Смотрите ребята, на что это я наткнулся? Тут же никого нет — можно и поупражняться!»

Учитель остановился и, поднявшись, посмотрел на Гордеева; он ожидал, что тот как-нибудь отреагирует на его слова, но художник молчал, и только профиль его становился все более и более бледным.

— Но когда я посмотрел это сочинение, я понял, что дела обстоят гораздо хуже, чем я ожидал. Знаете, что он пишет?

— Не хочу знать… — инстинктивно вырвалось у Гордеева, и глаз его подернулся красными прожилками, но учителя слишком уже захватило желание распространяться о незадачливом школьнике — в результате он просто пропустил эти слова мимо уха.

— Для меня многое прояснилось. Вы только послушайте, — он взял одну из тетрадей и подобно тому, как знатный дворянин на старинном карнавале прячет свое лицо под маской на тонкой тросточке, так же и учитель спрятался за зеленым разворотом, — я задал им рассказать про свою семью, и Паша написал о матери, о дяде, об аварии, которая случилась один раз, когда ехали на катере по реке… он преспокойно заявляет, что…

— Я не хочу слушать, — повторил Гордеев, уже уверенно и с расстановкой.

— Но почему? — учитель нимало не смутился; теперь, видно, настал его черед проявлять дотошность. Он нашел на Гордеева и принялся говорить так жестко и наседать, что в какой-то момент могло показаться, будто его профиль прогнет собою плоскость, а вместе с нею и художника, — это же в высшей степени любопытно! Здесь столько всего… о его маме, к примеру. Она посвятила ему жизнь, а он признается, что не любит ее, и уж конечно никогда не слушался. «Эта женщина» — (этими двумя словами он ее называет) — часто вызывает в нем глубокое отторжение. Он даже не помнит, когда ему последний раз доводилось приласкать ее, ибо он всегда с нею холоден, и, по его словам, не сможет искоренить это свойство, даже если очень постарается. А его дед? Такую ли уж глубокую любовь он к нему питал, если через некоторое время после его смерти, Паша поймал себя на том, что не помнит точного дня, когда тот отошел в мир иной? — учитель покачал головой влево-вправо, — Боже, как только ему не стыдно…