Плот у топи

Антон спрятал сеточку с водкой под лавку, угрожающе помахал в сторону забора кулаком, подбросил мяч и неуклюже ударил по нему что есть мочи. Мяч взлетел высоко в небо, на мгновенье слился с солнечным дискоми упал за изгородь, запрыгав по футбольной площадке, как кузнечик. Мальчик с гнездом на голове побежал за ним.

Житковский почувствовал гордость и даже какую-то общественную значимость: что он еще могет, не только бухать горазд, но и по мячу может нехило вдарить, хоть и не играл в футбол добрых лет 15. С чувством собственного превосходства Антон выпрямил сутулый хребет, захрустев позвонками, и обернулся к скамейке, перед которой уже стояли трое юнцов в милицейских кепках. Один их них, самый рослый, держал кожаную папку с заготовленным белым листом бумаги.

– Ну что, папаша, распиваем? – спросил обладатель папки.

Антон кашлянул и виновато опустил глаза. Если бы не почерневшая от спиртуоза кожа, на его лице можно было бы даже рассмотреть багрянец.

– Я, это, сынки, мамку похоронил, – по-коровьи промычал Житковский. – Один теперь совсем остался, со мной только кот мой Фитиль да старые ковры.

Милиционеры переглянулись.

– А Фитиль почему? – спросил низкорослый сержант с лицом циркового карлика.

– Гадил котенком шибко. Скорострел.

– Ты вот что, папаша, – спрятал бумагу в папку патруль. – Дома матушку оплакивай, так сказать, не нарушал чтоб закона. И вот еще, – милиционер бросил взгляд на лежащий на скамейке кубик плавленого сырка. – Закусывай, дядя. А то ж вместе с матушкой ляжешь по соседству.

Низкорослый неприятно захрюкал, обнажив большие заячьи зубы, и вся троица направилась в сторону яблоневого сада, над которым поднимался серый дымок. Наверное, шашлык, подумал Житковский.

***

Впереди задребезжал трамвай. Антон стоял на светофоре, ожидая зеленого сигнала. В желудке урчало. С утра в нем побывали лишь бутерброд с маслом, стакан крепкого чая да вот еще кусочек плавленого сырка поверх «Водолея». Занятное сочетание, подумал Антон, словно жижа из канализации в животе.

Через дорогу за трамвайным депо прогнивало городское водохранилище. Житковский бывал там часто по должностным обязанностям. Поэтому прекрасно знал, что более мерзкое место Господу Богу было придумать сложно.

Горка вокруг водохранилища представляла собой сложный союз неорганики: обрывков газет, пластмассовых стаканчиков, одноразовых шприцов и использованных гандонов. Все эти предметы лежали единым ковром, из-за которого не могла вдоволь надышаться земля.

В самом водохранилище стояла зеленая, цвета гноя, вода, которая никуда не текла. Здесь не было ни рыбы, ни уток, ни крикливых чаек. На поверхности воды дрожали маслянистая пленка и застывшие во времени пачки от сигарет «Корона» и пакеты от чипсов «Онега». А на дне лежали ботинки, банки от тушенки и трупаки местных алкашей. Живые попрятались по кустам и пили за светлую память усопших товарищей. В такой астральной связи Житковский находил что-то сентиментальное, отчего хотелось любить бомжей и сталинистов.

Антон остановился у подножья ивы, раскинувшей свои дреды над тропинкой, и присел на парапет. С этого места открывался хороший вид на строящийся элитный дом по улице Седых. Дом был пока только утеплен и не облицован, поэтому тоже имел болотный цвет и сливался с водохранилищем, как брат по духу. Выглядело так, будто многоэтажка растет из воды и в ней живут жабы и кикиморы. Так Антон его и прозвал – жабий дворец.

Житковский присосался к «Водолею» и опустошил сразу полбутылки. Внутри грудной клетки уже мурлыкал котенок, и Антон даже пожалел, что у него нет никакого домашнего животного. Сейчас он подумал о маме, которая плетет веники в своем доме в Глубоком. Маму он не видел четыре года. В последний раз, когда к ней приезжал, он выпил за ночь бутлю домашнего вина, мама выгоняла его из хаты кочергой. И он плакал. Но главным образом из-за того, что у него не было денег на электричку и опохмел. А мама крикнула напоследок с порога, что он не сын ей, а байстрюк. Антон вернулся в Минск только через трое суток. Два дня он пил с мясником из магазина «Зорачка», еще день добирался домой на попутках.

Если у жизни и есть смысл, говорил себе под тенью ивы Житковский, так он в том, чтобы этот смысл не просрать. Можно вот, например, жить, чтобы жрать, а потом срать. И это будет смыслом. А можно, чтобы наполнять свой сосуд жидкостью, пока не выплеснешься окончательно в лужу вечности. Вот, например, жил-был человек и звали его Хер Моржовый. Хотел он все иметь, чтобы хорошо жрать. И так он и жил. Поставил во главу угла банкноту, молился ей, жрал и срал. А потом оказалось, что всю жизнь он свою так и просрал. Ни одного друга настоящего не осталось, потому что еще в молодости он по головам всех своих друзей потоптался. И ушел он из жизни как одушевленная пищеварительная система. И поставили у него на могилке холодильник, на котором написали: «Он жрал, чтобы срать».