Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

V Волны набегающего времени Рим 243–253 гг.

Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз — я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер — и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
И для меня презрение — почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

…Порфирий беззвучно смеялся. Душа совершенствующегося не связывается ни потаканием себе, ни жалобами, не связывается она ни победами, ни поражениями. Душа истинно совершенствующегося связывается только борьбой, и каждое усилие, даже мельчайшее, — это последняя битва в этой жизни. Результат имеет очень мало значения. В своей последней битве совершенствующийся позволяет своей душе течь свободно и ясно. И в последней битве, зная, что его воля безупречна, совершенствующийся смеется.

Порфирий вновь начал писать:

— Когда император Гордиан предпринял поход на Персию, Плотин записался в войско и пошел вместе с ним. Было ему тогда тридцать девять лет, а при Аммонии он провел в учении полных одиннадцать лет. Гордиан погиб в Месопотамии, а Плотин едва спасся и укрылся в Антиохии. И оттуда, уже сорока лет от роду, при императоре Филиппе приехал в Рим.

С Гереннием и Оригеном Плотин сговорился никому не раскрывать тех учений Аммония, которые тот им поведал в сокровенных своих уроках. И Плотин оставался верен уговору: хотя он и занимался с теми, кто к нему приходил, но учения Аммония хранил в молчании. Первым уговор их нарушил Геренний, за Гереннием последовал Ориген (написавший, правда, только одно сочинение о демонах, да потом, при императоре Галлиене, книгу о том, что царь есть единственный творец). Но Плотин еще долго ничего не хотел записывать, а услышанное от Аммония вставлял лишь в устные беседы.

Учеников, преданно верных его философии, у него было много. Таков был Амелий Этрусский, родовое имя которого было Гентелиан. Называть себя он предпочитал «Америем», через «р», считая, что пристойнее иметь имя от «америи» (цельности), нежели от «амелии» (беззаботности). К Плотину он пришел на третий год его преподавания в Риме, в третий год царствования Филиппа, и оставался при нем целых двадцать четыре года, до первого года царствования Клавдия. Бывший ученик Лисимаха, прилежанием он превзошел всех остальных слушателей Плотина: он собрал и записал почти все наставления Нумения, большую часть их выучивши на память, а записывая уроки Плотина, составил из этих записей чуть ли не сто книг, которые подарил своему приемному сыну Гастилиану Гесихию Апамейскому.

Был среди учеников Павлин, врач из Скифополя, которого Амелий прозвал Малюткою за то, что он многое услышанное понимал не так. Был его товарищем и Зеф, родом из Аравии, женатый на дочери Феодосия, Аммониева товарища Он тоже занимался врачеванием, и Плотин его очень любил. Занимался он и политикой, пользуясь в ней немалым влиянием, но Плотин позаботился его от этого отозвать. Жил с ним Плотин по-домашнему и бывал у него в имении, что за шестым камнем по дороге от Минтурн. Имение это купил Кастриций Фирм, среди наших современников величайший любитель прекрасного, перед Плотином благоговевший, Амелию во всех заботах помогавший как верный слуга. Он тоже был почитателем Плотина, хотя и не оставлял общественной жизни.

Был Плотин добр и легкодоступен всем, кто хоть сколько-нибудь был с ним близок. Поэтому-то, проживши в Риме целых двадцать шесть лет и бывая посредником в очень многих ссорах, он ни в едином из граждан не нажил себе врага. Среди придворных философов был некий Олимпий Александрийский, недавний ученик Аммония, желавший быть первым и потому не любивший Плотина. В своих нападках он даже уверял, что Плотин занимается магией и сводит звезды с неба. Он замыслил покушение на Плотина, но покушение это обратилось против него же. Почувствовав это, он признался друзьям, что в душе Плотина великая сила: кто на него злоумышляет, на тех он умеет обращать собственные их злоумышления. А Плотин, давая свой отпор Олимпию, только и сказал, что тело у последнего волочилось, как пустой мешок, так что ни рук, ни ног не разнять и не поднять. Испытав не раз такие неприятности, когда ему самому приходилось хуже, чем Плотину, Олимпии наконец отступился от него.