Плотина

«Вот ты для себя все определила, все разъяснила и даже оправдала каким-то розовым туманом, — проговорила она. — Вы, теперешние, много чего напридумывали для таких объяснений. А как же твоей матери теперь перед людьми ходить?»

«Это же не ты согрешила, мамуля!» — Надя уже готова была шутить и мириться.

«Как мне перед собой-то объясниться? Выходит, что я дочку-потаскушку воспитала и вырастила?»

«Мама! — Надя отшатнулась, даже отскочила от матери, как будто и не мать перед нею была, а призрак. — Если ты еще когда-нибудь вот так…»

Она еще не досказала своей угрозы, как мать все услышала, все поняла и внутренне отступила. И пожалела, ох, как пожалела об этом непотребном слове, выскочившем в минуту нагнетаемого озлобления! Перед нею же дочка, девочка родная стояла в грехе своем и в беде своей. Теперь вот и она готова озлобиться. Ну и что же, будем вот так и дальше одна перед другой словами козырять? Так и будем помогать недоброй молве?

Покачала Зоя Сергеевна головой и начала потихоньку на сторону дочери переходить. Перед лицом толпы, перед лицом молвы.

«Ты хоть на работе-то никому не рассказывай, — печально посоветовала она. — Особенно подружкам дорогим. Через них многое расходится».

«А ты папе и Юре, — попросила Надя. — Не надо им говорить. Ладно, мамуля? Очень тебя прошу!»

Зоя Сергеевна вытерла платком слезы и ничего тогда дочери не обещала, однако пока что держала все в себе. Даже в родной семье лучше, бывает, промолчать, чем поднимать шум: тогда и другие никакого шума не услышат. Особенно надо бояться худого слова. Его так легко высказать, можно даже по-глупому погордиться — вот, дескать, как я ее или его отбрила! — но если подумать, какая же это доблесть, какая победа? Просто показала свою невоспитанность, плохо вела себя. Ну вот хотя бы и в там разговоре с Надей — такое слово выплеснула! А чего достигла? Только труднее стало с родной дочерью встречаться и оставаться наедине. Не встречаться же невозможно, поскольку Надя опять жила в своей прежней комнатке рядом с кухней, уступив свою квартиру Юре и Наташе. Рядом жила и особенно старалась теперь помогать матери во всех хозяйственных делах, старалась даже опережать ее. И смотрела то благодарно, то заискивающе. Благодарно — за то, что молчала мать, не посвящала в их тайну отца и брата, а заискивала — ясно почему! Чтобы и дальше молчала.

Трудно было все это для матери. В ее сознании еще и такая заноза поселилась: молчу — значит потворствую, а потворством можно только испортить человека. Как бы не вошло у девки в привычку свободное отношение к таким делам! Если один раз легко отделалась, может и в другой решиться. И что же тогда?

Впрямую об этом тоже не скажешь. И вот она всякими наводящими разговорами, разными печальными примерами старалась настроить дочку против этих «розовых туманов». Розовое исчезает быстро, тяжелый туман остается на всю жизнь. Туман и тоска.

«А разве у тебя бывало такое, мамуля?» — вдруг спросила Надя с удивлением и любопытством.

«Помолчала бы, бесстыдница!»

Вот она, доля материнская…

Но в другой раз эта же самая доля и порадует и развеселит, и тогда уже ни о смерти, ни о жизни не думаешь — просто живешь. Заглянут ли на вечерний огонек Юра с Наташей или сама сходишь на свидание к Сереже-маленькому — вот уже и другое настроение. От внука она всегда возвращается с улыбкой — откровенной или полуприкрытой. И всегда что-то расскажет мужу новое про этого нового Густова.

По вечерам они теперь чаще остаются вдвоем…

Как-то вот так же вечером они поужинали свежей рыбкой (Надя ушла в кино) и засиделись на кухне. Говорили о невестке Люсе, которая как раз и принесла этих свежих ленков из последнего Сергеева улова. Рассуждали о том, вошла ли невестка в их семью или все еще где-то сторонкой, сбоку бредет. Станет ли она когда-нибудь Густовой не только по фамилии? Зоя Сергеевна знала ее лучше и потому говорила определенно: Люську не переделаешь! Николай Васильевич, сочувственно относившийся ко всем молодым женщинам, отвечал на это, что, может быть, и не надо ее переделывать, — каждый хорош в своем единственном экземпляре.

— Ну все-таки, если бы она была поласковей — разве плохо? — возражала Зоя Сергеевна.

— Видишь, вот рыбки принесла, не забыла стариков, — возражал в свою очередь Николай Васильевич.

— А в общем-то, — подумав, подвела итог Зоя Сергеевна, — она девочка неплохая, домовитая и все равно теперь — наша, все равно своя.

После этого она вроде бы еще на какой-то доверительный разговор настроилась, но Николай Васильевич уже встал, чтобы идти в большую комнату к телевизору. Зоя Сергеевна вымыла посуду и вскоре тоже присоединилась к нему. Смотрели на экране леса, прерии и жизнь зверей и зверушек, примеряли ее к жизни человеческой, а иногда и человеческую — к звериной, и это не значило, что звериная была всегда хуже. Кое-что можно бы нам и у зверушек заимствовать, чтобы быть человечнее…