Плут, или Жизнеописание господина Плутнева

Впервые полететь на самолёте, и сразу в Турцию, если до того только в поезде из Костромы скорлупал варёные яйца под звон стаканов в подстаканниках? Это как девственность потерять; гордо, волнительно, вроде приятно, но непонятно.

Галка хоть на языках говорит, а я вообще пень, торможу, как первоклашка на линейке: «А идти куда?», «А что такое «гейт?», «А вдруг не выпустит пограничник?», «А вдруг в Турции завернут?», «А поссать в самолёте дадут?», «Bisness lounge это для кого?», «А заходить можно?», «А коньяк дают?», «А бесплатно?»… Пошёл на дальняк котлету отбить. Галку с собой не возьмешь. Сделал грязное дело, твою мать, как руки вымыть?! Кран без краников. Как назло, никого; вертелся-крутился – р-раз вода пошла. Только намылил грабли – хер вам в нос. Скользкими крабами дудки тереблю, всё в мыле, я в поту, а если самолёт отчалит, а воды нет, идти в пене, как лох последний? Хоть в толчке иди смывай. Слава богу, один доссал, я подглядел. «А жрать дадут, а почему очко свистит в аэроплане? А спускать с него как?»

В отеле ром, виски, пиво – всё включено! Как если б в детстве попал в бесплатный парк аттракционов, катайся не хочу. А ещё вода до горизонта. Море дышит, как живое, то ласкается, то сердится крутой волной.

В Турции впервые заметил другую женщину. Не захотел, а именно увидел. И не определенную, а просто – другую. Увидел, что Галки фигура, еще вчера мраморная статуэтка, чуть поплыла, как свечка. А рядом молодые аниматорши с загорелыми телами в купальниках скачут на песке.

Возвращался я уже не первым космонавтом планеты Земля, а сбитым лётчиком. Пялился в окно, на дождь, на уходящие назад длинные одноэтажные красного кирпича бараки, под скатами металлических крыш в лишаях ржавчины. Думал даже не о том, что возвращаюсь из чистенького отеля с вежливыми слугами, из Москвы с её огромными домами, широченными проспектами в свой нужник. До меня дошло, что у себя на селе я был ферзь – с женой на поезде в Москву, потом на самолёте за границу, на Средиземное море в саму Турцию, ещё и в отель всё включено, пей, ешь сколько влезет. А в Москве таких, как я, как какашек под козой. А для бизнес-класса я, кто «макара», был бы со мной, выбив зубья передние, им вхерачил в глотку, что сходили б под себя, халдей, которого не замечают, развалившись в широких креслах. До меня дошло, что мне скоро двадцатник, а я пустое место, шестёрка!

Глядя в длинный мокрый бетонный забор, скучный, как секс по сильной пьяни, мимо которого тошнился состав, зарёкся, что добьюсь для Галчонка, и сынульки, и дочурки, которые будут у нас, раз знает она, значит, будут, и бизнес-класса широких кресел, и шофёра в прислугу, что мне будет открывать двери мерса шестисотого, и шампанского французского перед взлётом, и тарелок фарфоровых!

«Фаэтон»

В двадцать Галка понесла, сыграли свадьбу, брюхатой она сдала экзамены, и мы поселились в нашей квартирке в Устье. Она писала диплом, нянчилась с Илюшкой. Я работал ночами, рвал жилы, надеясь встать вровень с Твиксами и Кривым. Наверно, не такого она ждала.

Но нельзя быть немного беременным или наполовину дохлым; если ты в банде, ты дышишь по её законам, жёстким законам Газона. И если ночью стрелка в Костроме или сауна с пацанами, отцепиться западло.

Газон уставил, что время от времени ближний круг собирается в «Фаэтоне» с жёнами. Кто не ходил, тот шестерил. С этим было строго. Кто приходил один казался ему скрытным, а значит, опасным. И Газон всегда был в курсах, куда надавить при случае. Дураком он не был.

В первый же вечер с Галиной, прознав про её голос, а он, сука, всегда всё знал, просил спеть под гитару. К тому моменту наша пьянка и ругань обрыдли ей настолько, что она исполнила совсем не то, что заказывали, а то, что дома они на четыре голоса с матерью отцом и братом любили – русские романсы. Она хотела показать им, что она не с ними, что она другая, а Газон, как пескарь последний, заглотил русский романс, как шлюха челен по самые яйца.

Она ненавидела наши сборища:

– Я не выношу ваши пьянки. Он смотрит на меня как на еду.

Я сам это чуял, но не ходить значило косячить.

Теперь выпив, смягчившись, Газон каждый раз говорил музыкантам:

– Ребята, отдохните, – а ей: – Галя, спой на свой вкус.

А я, говнюк, на подхвате:

– Иди спой, я прошу, уважь хозяина.

Каждый раз она ходила на сцену и пела что-то печальное и прекрасное, стараясь изо всех сил – не порадовать, нет, стараясь улететь вместе с песней от наших унылых рож. Газон её чувствовал, и как пацан, прицепив санки к трактору, пытался проехаться за ней вдаль. И я, и вся братва, и жёны их, все видели, как он пожирает, как голодный пайку хлебную, как выпивает её, словно алкаш конченный, поднося первую утреннюю чекушку трясущимися руками, с колотящимся бешено сердцем.

Каждый раз в башке своей я разбирал пером Газона на молекулы, но сидел и терпел, чтоб не напиться. Твиксы обрезали бы меня на голову не икнув, но Газон, очевидно, опасался, что после этого Галка улетит, и он её никак уже не достанет.