Плутарх

Создавая идеальный образ великого македонянина (словно не желая замечать в нем тех недостатков, о которых он все же будет писать впоследствии в обширной биографии Александра), Плутарх до того подпадает под обаяние собственного творения, что готов, кажется, извинить сыну Филиппа разрушение Фив. В своем восхищении энергией и силой человека, подобного которому уже вряд ли явит мир, Плутарх доходит до того, что сравнивает Александра с Платоном, и сравнение это оказывается не в пользу последнего: «Платон, написав единственное „Государство“, никого не убедил воспользоваться этой книгой по причине ее чрезвычайной суровости, Александр же, основав свыше семидесяти городов среди варварских племен и поселив в Азии греческие нравы, победил там дикий и звероподобный образ жизни».

Воспевая поистине нечеловеческую доблесть Александра, Плутарх словно бы полемизирует с теми многочисленными современниками, которые не видели иного выхода из безнадежности своего исторического поражения, кроме покорности Судьбе, той «любви к Року», о которой писал Сенека. Не считая Судьбу главной причиной побед Александра, Плутарх выдвигает на первый план его личные качества: «Но что показывают сами деяния Александра — произвол судьбы, воинственность, господство силы? Или же большое мужество и справедливость, большое здравомыслие и сдержанность, разумную последовательность, трезвый и проницательный расчет во всех поступках?»

Эта важнейшая из тем — значение Судьбы и личной доблести в жизни как Александра, так и любого смертного, определяет содержание второй речи о великом завоевателе. Останавливаясь на каждом из этапов жизни Александра, Плутарх с присущей ему обстоятельностью доказывает, что в любом его свершении Судьба почти не играла роли. Побеждают доблестью, пишет Плутарх, а Судьба, напротив, выявляет истинную цену каждого: «Так судьба, часто предоставляя робким и неразумным командные и начальственные обязанности, в которых обнаруживается их несостоятельность, тем самым возвышает и утверждает значение доблести как единственного, что придает человеку величие и достоинство». Представляется возможным говорить о том, что Судьба у Плутарха является чем-то менее грозным, чем неумолимый Рок софокловых трагедий. Ибо Плутарх не был бы Плутархом, если бы он не возлагал главную меру ответственности на самого человека, на его разум и дух, перед которыми может оказаться бессильной сама Судьба.

Плутарх словно бы не желает знать о множестве перебитых пленников (ведь они были не греки), о целом племени коссеев, принесенном в заупокойную жертву по другу Александра Гефестиону, о безумном убийстве другого его друга Клита, об издевательствах над философом Каллисфеном и о многих других жестокостях, о которых он напишет впоследствии, стараясь, впрочем, если уж не оправдать их, то хотя бы объяснить. В этих же двух речах, возможно, подчиняясь логике жанра панегирика, он рисует почти безупречный образ носителя культуры, благодетеля варварских народов: «Если же мы обратимся к делам Александра, то увидим, что он воспитал гирканцев для браков, научил арахосийцев земледелию, согдианцев убедил не убивать отцов, а питать их, персов — почитать матерей, а не жениться на них… Александр просветил Азию, читая Гомера, а сыновья персов и сузиан распевали трагедии Еврипида и Софокла».

Благородный и мужественный, чуждый стяжательству воин казался боговдохновенным героем в сравнении с теми ничтожествами, которые позорили престол в последние десятилетия еще свободной Македонии. Плутарх считает, что в значительной степени из-за скряжничества последнего царя Персея, так и не решившегося потратиться на наемное войско, Македония была завоевана римлянами. Как будто бы персеевы богатства могли остановить неудержимо разрастающуюся мощь нового хозяина Ойкумены. Спустя всего сто пятьдесят лет после империи Александра Персей шел пленником позади триумфальной колесницы Эмилия Павла и, лишившись рассудка, умер в римской тюрьме то ли от голода, то ли от того, что ему не давали спать.

По иронии Судьбы, третий из его сыновей, оставшийся в живых, носил имя Александр. Этот последний Александр Македонский, «как говорят, был весьма искусен в резьбе по дереву, выучился латинскому языку и грамоте и служил писцом у должностных лиц, считаясь прекрасным знатоком своего дела…»