Плыви, кораблик!

И опять-таки в эти минуты отдыха ничто дурное не беспокоило его. Напротив, иной раз перед ним выплывал фрегат «Паллада», вызывая почему-то неосознанное чувство радости. Нет, Кореньков и не думал сравнивать свой кораблик с бело-парусным фрегатом, как не сравнивает свои картины начинающий художник с полотнами знаменитых мастеров. И как начинающий художник ощущает потребность восхищённо взирать на потрясшее его душу чужое мастерство, так и Кореньков испытывал желание ещё разок взглянуть на белопарусный фрегат.

В передней стукнула дверь, и Кореньков сразу почувствовал себя виноватым. Он часто чувствовал себя виноватым. Стоило кому-нибудь из учителей сказать «Кореньков», как у Коренькова словно натягивалась внутри тугая холодная резина. Её хотелось ослабить, разорвать. Кореньков независимо вскидывал голову: «А чего я сделал?»

Вот и теперь, как только вошла мама, Кореньков почувствовал, как натянулась в нём эта резина. Перед мамой он тоже всегда чувствовал себя виноватым.

Во-первых, стол. Раньше мама сердилась и кричала, случалось, разнервничавшись, даже ломала и выбрасывала с таким трудом добытые материалы, уже готовые части кораблей. «Не понимаю, неужели так трудно убрать свой стол?» – горестно спрашивала она после ссоры, когда оба искали примирения. Кореньков и сам не понимал – трудно ему или нет. «Всё твоя лень и неаккуратность», – так же горестно вздыхала мама. Кореньков тоже горестно вздыхал, не спорил. Сам готов был согласиться – лень и неаккуратность. Но вообще-то он не был ленивым. Разве ленивый человек будет в который раз строгать шпангоут, который раз – и хрупнул в руке именно в тот момент, когда уже почти готов, и всё надо начинать сначала? Разве неаккуратно был зашкурен корпус кораблика и не точно, каждая на своём месте, вставлены мачты? А стол… «Закончил – убери!» – говорила мама. Но что значит – закончил? У той работы, которую делал Кореньков, никогда не было конца. В последнее время мама больше не ругала его, не кричала. Только изредка в какую-нибудь из суббот, занявшись уборкой, сама рассовывала по ящикам всё, что лежало на столе, и вытирала пыль. Кореньков потом долго искал нужные вещи, вытаскивая их одну за другой, пока они не оказывались на столе.

Итак, во-первых, был стол. Было ещё и во-вторых, и в-третьих, и в-четвёртых, и… Вот и сейчас, как только хлопнула входная дверь, Кореньков, словно его стукнули по голове, отчаянно пытался вспомнить: велела ли мама сегодня утром купить хлеба или это она велела вчера. Вчера он не купил. И не потому, что это было так уж трудно – добежать до булочной. Мало ли он носился по двору, пока гоняли клюшками шайбу. И кирпичи, сваленные для ремонта котельной в углу двора, они с ребятами перетащили за дом, когда строили крепость. Кореньков даже все руки ободрал и зашиб ногу. А вот хлеба не купил. Просто из головы вылетело за всеми делами.

Мама крикнула из передней:

– Возьми молоко!

Кореньков выбежал в переднюю, взял у матери сетку, в которой, валясь друг на дружку, болтались бутылки с молоком. Снимая сапоги, мать говорила отрывисто и торопливо:

– Не пролей! В пакетах не было, пришлось тащить такую тяжесть! Что по русскому получил?

– Ещё не проверяли, – довольный этим отодвигающим предстоящую грозу обстоятельством, со всей честностью отвечал Кореньков.

– Уроки сделал?

– Сделал, – откликнулся Кореньков, и поспешная готовность его тона была несколько нарочитой. И, пользуясь тем, что лицо матери смягчилось, попросил: – Мам, дай пятьдесят копеек, пенопласт в «Юный техник» привезли.

– Вот когда русский исправишь, тогда и получишь, – отвечала мать.

– Тогда пенопласт разберут, – резонно заявил Кореньков. Но его разумный и вполне убедительный довод остался без ответа. И Кореньков, понимая бесполезность претензий, спорить не стал, сказал с дипломатической будничностью. – Я к Борьке Авдееву, задачку проверить надо.

– Не опаздывай к ужину, – велела мать.

Кореньков схватил свою сумку, вытряхнул из неё книжки, взял в руки кораблик и сунул его вместо них.

Горели вечерние огни. Светились окна в домах. Шагали прохожие, и шёл по улице Кореньков, таща на плече бокастую сумку.

Вечерами квартира 89 в доме 23 по Гвардейскому переулку оживала. И в этот вечер на кухне как всегда горели все четыре конфорки газовой плиты, лилась из крана вода, возились каждая у своего столика две соседки – громкоголосая, пышная Валентина и совсем молоденькая, похожая на девочку, темноволосая и темноглазая Нина.

– Вот, трески купила. Пожарить или отварить? – раздумчиво говорила Нина, разрезая на куски белые тушки рыбы.

– Треску хорошо заливную, – поучала Валентина.

– Да не умею я, – оправдывалась Нина.

– А чего тут уметь? Было бы хотенье. Все вы такие – нынешние. Всё бы вам поскорей да полегче. – Валентина и сама была совсем не старая и даже не пожилая, всего лет на десять постарше Нины, но о молодых всегда отзывалась с пренебрежением многоопытного человека.

– А мы вчера с Сашей в кино были, – не обращая внимания на воркотню Валентины, мечтательно говорила Нина, – хороший фильм. Она его любила, а он уехал и не писал, а потом…