Пнин

– Я не поднимаю этот вопрос. Я говорю, что я только ожидаю – о, пусть не в следующем году, но, скажем, подавая вас какой-нибудь пример, на сотую годовщину Освобождения Рабов – Уэйндел меня сделает адъюнктом.

– Ну, видишь ли, дорогой мой друг, я должен рассказать тебе один печальный секрет. Это еще не официально, и ты должен обещать никому не упоминать про это.

– Клянусь, – сказал Пнин, поднимая руку.

– Ты не можешь не иметь знание, – продолжал Гаген, – с каким любовным старанием я создал наше замечательное отделение. Я тоже больше не молодой. Ты сказал, Тимофей, что ты проводил здесь уже девять лет. Но я отдавал себя все этому университету уже двадцать девять лет! Мое скромное все себя. Как мой друг доктор Крафт писал мне однажды: ты, Герман Гаген, один сделал больше для Германии в Америке, чем все наши миссии сделали в Германии для Америки. И что теперь случается? Я взлелеял этого Фальтернфельса, этого дракона, на своей груди, а он теперь занимал собой ключевые позиции. Я щажу тебя от всех подробностей этой интриги!

– Да, – сказал со вздохом Пнин, – интрига ужасна, ужасна. Но, с другой стороны, честный труд всегда докажет свои преимущества. Мы с тобой будем читать на будущий год замечательные новые курсы, которые я уже давно замышлял. О Тирании. О Сапоге. О Николае Первом. О всех предтечах современной жестокости. Когда мы говорим о несправедливости, Гаген, мы забываем об армянской резне, о пытках, которые изобрел Тибет, о колонизаторах в Африке… История человека – это история боли!

Гаген наклонился к своему другу и похлопал его по шишковатому колену.

– Ты замечательный романтик, Тимофей, и при более счастливых обстоятельствах… Однако я могу рассказать тебе, что в весеннем семестре мы действительно собираемся создать нечто необычное. Мы собираемся поставить Драматическую программу – сцены от Коцебу до Гауптмана. Я вижу в этом некий апофеоз… Но не будем забегать вперед. Я тоже есть романтик, Тимофей, и потому я не могу работать с такими людьми, как Бодо, хотя этого хотят от меня попечители. Крафт в Сиборде уходит в отставку, и мне было сделано предложение, чтоб я его заменил начиная со следующей осени.

– Мои поздравления, – тепло сказал Пнин.

– Спасибо, мой друг. Это действительно очень хорошее и видное положение. Я буду применять к более широкому научному и административному полю тот бесценный опыт, который я здесь приобрел. Конечно, поскольку я знаю, что Бодо не будет тебя продолжать на немецком отделении, мой первый шаг был предложить тебе ехать со мной, но они говорят, что у них в Сиборде достаточно славистов и без тебя. Тогда я поговорил с Блоренджем, но французское отделение здесь тоже заполнено. Это не так удачно, потому что Уэйндел находит слишком обременительно в финансах, чтобы платить тебе за два или три русских урока, которые перестали привлекать студентов. Политические течения в Америке, как мы все знаем, не поощряют интерес русских вещей. С другой стороны, тебе будет доставлять радость узнавать, что английское отделение приглашает одного из самых блестящих твоих соотечественников, это действительно увлекательный лектор – я его слушал однажды; я думаю, он есть твой старый друг.

Пнин прочистил горло и спросил:

– Этим обозначается, что они меня увольняют?

– Ну, не воспринимай это так тяжело, Тимофей. Я уверен, что твой старый друг…

– Кто старый друг? – осведомился Пнин, сузив глаза.

Гаген назвал имя увлекательного лектора.

Наклонившись вперед, упершись локтями в колени, то сжимая, то разжимая при этом кисти рук, Пнин сказал:

– Да, я знаю его тридцать лет или больше. Мы друзья, но одно совершенно определенно. Я никогда не буду у него работать.

– Ну, я думаю, на этом ты должен идти засыпать. Вероятно, какое-нибудь решение может находиться. Во всяком случае, у нас будет достаточная возможность обсуждать эти дела. Мы будем просто продолжать преподавание, ты и я, как будто ничего не случилось, nicht war?[40] Мы должны быть храбрыми, Тимофей!

– Значит, они меня вышибали, – сказал Пнин, сжимая пальцы рук и без конца кивая головой.

– Да, мы с тобой в одной беде, в одной беде, – сказал жизнерадостный Гаген и встал. Было уже очень поздно.