По дороге к концу

Роттердам, на борту теплохода «Лета». Четверг, 9 мая 1963 года. Оказывается, существуют авторы, которым не о чем писать. Какими бы страданиями ни было исполнено мое существование — этой пустоты, что пугает многих художников, я не знаю и, скорее всего, не узнаю никогда. Клянусь Богом, никто не может сказать, что мне не о чем писать, напротив: самое неприятное, что в голове одновременно крутятся шесть-семь тем, и в то время как я, задыхаясь и брюзжа, в ярости бегаю по комнате, раздумывая над одной из них, нередко другая проявляет признаки жизни и, да, бесцеремонно вторгается в ход мыслей. Выбор: писать именно об этом, и только потом — о чем-то другом, да еще и в нужной последовательности, — или вовсе не писать — вот в чем заключается моя проблема. И с порядком написания тоже трудности: все строго взаимосвязано, потому что темы цепляются друг за друга и так далее. Писательство — это мучение, да, может, не для Анны X. Мулдер,[159] которая считает, что нужно взять крепкую корзину, вымыть с мылом, натереть воском, поставить в нее несколько бутылок вина, переложив их цветастой тканью, добавить к этому пучок петрушки, а потом с корзиной в руках пройтись по друзьям и «посвистеть под их окнами, потому что сейчас лето». Я рад, что кто-то еще пишет не только о нигилистских мучениях молодежи, которую хлебом не корми, только дай что-нибудь раскритиковать, а ведь жить, дышать, радоваться тому, что ты являешься частью мира — это ой как много. Да при этом еще и оставаться человеком творческим. Кто мы? Мы, творческие люди, суть благословенные. Вот что говорит Бавинк Кукебаккеру,[160] я лишь повторю за ним. Правда, здоровье — это наше главное сокровище, об этом я напомнил вчера моему зажиточному Другу и Покровителю Ку., на чьей Громадной Вилле, расположенной в соседнем Р., я гостил всю прошлую неделю и у которого доктор позавчера констатировал повышенное кровяное давление, — но если ты можешь сочинять, ты тоже богат. В том, что сочинять я могу, у меня вообще не должно возникать сомнений: я сейчас нахожусь средь такого сильного, невыносимого, неравномерного шума, который прорезают внезапные повизгивания; более того, шум этот я переношу в каютке, на которую, что касается требований современного комфорта и чистоты, жаловаться грех, но в которой, лишь Богу одному ведомо почему, царит такая неизмеримая Тоска Покинутых Морей, что было бы не удивительно, если бы я все оставшиеся часы ожидания отплытия провел бездеятельно, не оставив на бумаге даже какой-нибудь закорючки, сидя без движения, уставившись прямо перед собой широко раскрытыми глазами. (Кстати, в течение целой недели некий злой божественный дух мешает мне писать, и чего только я не делал, чтобы его изгнать! Еще вчера вечером у Ку дома, в Р., после второй бутылки вина мы надевали в коридоре Шляпу Набекрень, делали Изувеченное Лицо Инвалида Войны, шевелили перед зеркалом ушами, смотрели стеснительным или Собачьим взглядом. Ну и посмеялись же мы! Но если вы спросите, стало ли мне от этого легче, то ответ вы получите следующий: нет, ни фига! Все беспрестанно и безгранично милы ко мне, честное слово, Бог их наградит, но я так одинок, у меня вовсе нет друзей! Я совсем один на белом свете, Вими теперь «навсегда» со своим водопроводным Призовым Жеребцом М., мама умерла и никто, никто не любит меня по-настоящему. И все равно все эти дни я писал, несмотря на крики и визги детей на лестнице и в коридоре; пытаясь заглушить их, я поставил транзистор на подоконник и включил Радио «Вероника»; мне очень нравятся эти удобные и хорошего качества вещи, эти приборы, и, мне кажется, невероятно здорово, что их можно взять с собой в поездку, в лес и в поле, например, или на пляж.)