По дороге к концу

Поэтому все четыре дня, проведенные в Лиссабоне, я пытался, насколько это было возможно, совмещать необходимые закупки с туристической жаждой прогулок по городу и проходить по вестибюлю приходилось не больше двух-трех раз в день; но, когда я проскальзывал в комнату, мне было трудно избежать тупого просиживания в ней, при котором обычно возникает чувство, что ты слишком устал, слишком немощен или слишком вспотел, чтобы пересилить самого себя и расстегнуть брюки, так что остается только сидеть и глядеть на чудаковатую театральную мебель, которую «в обычной жизни» вы нигде не найдете и по стилю которой довольно сложно, на первый взгляд, определить (Все в Одном, III), находитесь ли вы в Париже, Лиссабоне, Севилье или Хэрроу и Вилстоуне: кровать, увенчанная медными шарами, вызывающая страх умереть в одиночестве; тумбочка с мраморной столешницей и апельсиновыми шкурками в ящике; раздвижной столик, слишком низкий, для того, чтобы за ним писать, а для всего прочего совершенно бесполезный, к тому же шатается, потому что одна из ножек зависает в нескольких сантиметрах от пола, из-за чего таинство наполнения первого бокала красного вина заканчивается здоровенным пятном на одежде; секретер, который не похож ни на обычный, ни на письменный стол, за которым также невозможно писать; двухдверный подвесной шкаф с зеркалами, которые, порождая депрессию, приводят к чрезмерному мастурбированию; две лампочки, одна над кроватью, а другая на потолке, иногда еще третья над раковиной, но редко случается, что все три в состоянии гореть одновременно, причем все вместе они не дают и 75 ватт; и, наконец, уже упомянутая ранее тюлевая гардина: сквозь нее, в любом городе земного шара, в комнату падает тот же просеянный свет, под лучами которого должны бы мучиться Связанные Мальчики, коих здесь, конечно же, нет, уж точно не в третьеразрядном отеле, так что приходится, сидя на краю кровати и подвывая, пытаться контролировать страхи, в то время как в коридоре по плиточному полу шаркает Гостиничное Существо — не человек и не животное, но нечто, способное смеяться, и ненадолго останавливается с другой стороны двери, которая, как вспоминаешь вдруг — и сердце почти перестает биться от страха, — не заперта. Бог мне свидетель, я далек от желания вас опечалить (будто в мире и так недостаточно горя), и не верьте, пожалуйста, всем этим россказням, что я негативно отношусь к жизни и тому подобное, как говорит, например, «Сенатор» (белый пепел) Алгра, потому что я живу для других, и это факт, и «сокровищница моей души» обогащает народ и тем самым — конечно, опосредованно — все человечество. Красота есть на свете — я буду последним, кто станет это отрицать. Так, вчера я получил письмо от Молодого Человека Р. (чье прежнее удобное прозвище мы больше не употребляем, и теперь я могу описать его лишь с помощью следующих слов: «молодой нидерландец Р. индонезийского происхождения»), который, будучи мной приглашен, жил в этом отеле с середины до конца июня; в письме он сообщает, что смертельно больная обезьянка Н. получил Премию Ван дер Хоогта,[192] кроме того, видимо, в качестве венца его славы, делегирован на Writers Conference в Эдинбург. Вот такие вещи идут мне на пользу и являются гораздо более приятными новостями, чем все эти сообщения в газетах об убийствах и изнасилованиях. Я очень рад за Н., в основном, из-за этой премии, а если теперь еще остались у кого-то сомнения в том, что он самый великий живущий нидерландский писатель, то я вообще отказываюсь во что-либо верить, и жизнь потеряет для меня всяческий смысл. На эти деньги он сможет, наверное, снять квартиру побольше, так что его жене теперь не придется пересиживать в кухне творческий процесс. Да и в Эдинбург съездить тоже хорошо, ему не мешает проветриться, хоть на мой взгляд это и странно — посылать на конгресс в Великобританию человека, не говорящего по-английски. Но там можно и на французском говорить, несмотря на то, что ни одна душа тебя не станет слушать, за исключением пары выскочек в зале, которые, кажется, шиллингов за шесть могут взять напрокат наушники с антенной и переводчиком в придачу; так, не надо брюзжать, вы чертовски хорошо понимаете, что я хочу сказать. И если руководителем будет снова чокнутый Джон Кэлдер,[193] то вам во всяком случае нет нужды читать газетные статьи: в моем «Письме из Эдинбурга» прошлого года вы найдете правдивое отображение событий на Конференции 1962-го года. (Воспоминания, кажется, 29-летней давности, с Острова Тексель,[194] о помешанном, который запихивал в рот бумагу и жевал, а также о тамошнем старике, продавце «погодных деревьев»: «Вы все время спрашиваете, какая будет погода — ну, почему бы вам не купить „погодное дерево“, ребята, тогда вы всегда будете знать, какую погоду ждать…»[195] Мужик этот теперь уже, наверное, умер, ну, какой смысл об этом говорить. «У людей наоборот: из бабочки гусеница».[196] О, Человек! Не забывай, \ Что смертен ты и недалече рай. \ А жизнь твоя — всего Обман, \ Преходящий, зыбкий туман, \ Иль жаждущий солнца Росток, \ Но сорван цветок, \ Иль что Трава — \ Вчера еще жива, \ А днесь в хлеву сохранена.[197]) Хочется надраться: я уже немного принял на грудь, кстати.