По другую сторону тепла

А потом рыжие пряди почему-то превратились в светлые, распахнутые глаза Рона налились знакомой серой глубиной, и лицо его перетекло, почти мгновенно меняясь, в лицо Драко. Гарри закричал — что было сил, а Люциус уже протягивал вторую руку к белоснежной шее, так трогательно обнаженной, и пальцы Драко беспомощно царапали стену, губы беззвучно шевелились, но Гарри знал, слышал, что он пытается позвать его. Докричаться до него. Слышал — и не мог сдвинуться с места, словно тоже был парализован заклятием.

Короткий удар — туда, где билась тонкая жилка — и из шеи Драко хлынула кровь. Гарри кричал, захлебываясь от отчаяния, глаза застилали слезы, он не мог оторвать взгляд от страшной, рваной раны, и ему казалось, что сердце вот-вот разорвется, потому что это неправда, Драко не может умереть, никогда, никак…

Проснувшись от собственного крика, он подскочил, как ужаленный, все еще задыхаясь, и скорее почувствовал, чем услышал, что Малфой рядом, совсем рядом, так близко, и Гарри вцепился в его плечи, как сумасшедший, дернул к себе, заставляя откинуть голову, и вдруг увидел бьющуюся тонкую жилку на шее, ту самую… На мгновение ему показалось, что он все еще видит кровь, струящуюся из рваной раны. И испугался, что, если прикоснуться губами, можно будет ощутить солоноватый привкус…

Он приник к Драко, зарылся в него лицом, тяжело дыша и чуть не плача, и все никак не мог решиться разжать объятия, отпустить его. Малфой замер в его руках, и они сидели так, пока Гарри, наконец, не смог заставить себя пошевелиться и выдавить что-то наподобие извинений, и сердце Драко почему-то билось с такой силой, словно он снова находился на грани истерики — или просто был нечеловечески взволнован…

Гарри плохо помнил ту ночь, намного хуже, чем сам сон. Голова у него тогда соображала, примерно как и должна была, видимо, после тяжелого ночного кошмара. Наутро ему было неловко, и он пытался пробормотать Малфою, что не хотел пугать его, но тот довольно хмуро оборвал все поползновения одним тяжелым пронзительным взглядом, и больше они об этом не говорили. Разве что Драко пару раз осторожно спрашивал, что же ему приснилось, но Гарри так и не собрался ему ответить.

Да и что было отвечать? «Мне приснилось, что ты умер, и я испугался»? Глупо, особенно учитывая, что один раз Малфой и вправду уже умер. И вряд ли ему нравится об этом вспоминать.

Я сойду с ума, если он снова когда-нибудь умрет, подумал Гарри.

Он остановился, прислонившись к дереву. Что бы между ними ни было, почему-то теперь, когда они почти все время проводили вместе, в чем-то им стало еще тяжелее, чем раньше. Была какая-то нарастающая недоговоренность… и наступающее временами дурацкое ощущение, будто что-то не так. Словно Гарри отрицал нечто яркое и очевидное, подменяя это привычной реальностью. Словно они оба это отрицали.

Я люблю его, вздохнул Гарри. Я не сомневаюсь в этом, что бы там это слово ни значило. Я хочу, чтобы он был рядом, это абсолютно точно. Мне претит даже мысль о том, что его может не быть со мной. Мне хорошо и легко с ним — почти всегда, он единственный, с кем я рад разговаривать, с кем мне нравится молчать. Я восхищаюсь им, его силой и его настойчивостью, его легкостью, его умом, его аристократической педантичностью. Его острым языком, его чувством юмора.

Его красотой. Да, несомненно — глупо отрицать, что Малфой нечеловечески, безумно совершенен. Я пялюсь на него, как идиот, когда он одевается, когда читает, сидя у камина, положив книгу на пол между согнутых коленей и обхватив голову. Когда он смеется, когда задумывается. Это как наваждение, которое уже не прервешь.

Гарри невольно вспомнил, как у него сорвало крышу, когда он в первый раз увидел Драко обнаженным. К этому зрелищу невозможно было привыкнуть, скорее, он просто смирился с тем, что теперь всегда будет жить в таком же сорванном состоянии. Потому что — проще было согласиться выглядеть идиотом, чем пытаться бороться с собственным сердцем, когда Драко вытягивался под одеялом рядом с ним, и его руки обвивались вокруг плеч Гарри. Бывший гриффиндорец помнил, что он чувствовал, впервые засыпая с ним рядом. И это чувство не изменилось с тех пор. Он по-прежнему называл его счастьем. Наверное, это и было оно — самое важное между ними. То, ради чего можно было бросить вызов всем, отказаться от всего…

Вот оно, понял Гарри. Вот, что так резануло по ушам, из-за чего хотелось вернуться и влепить Гермионе пощечину. «Вы любовники». Черт. Черт!

Почему это показалось таким… оскорбительным? Словно вываляли в грязи, ткнули носом во что-то, от чего захотелось взвыть и закидать ее еще более нелицеприятными словами, чтобы все ее домыслы застряли у нее в глотке, так и не превратившись в брошенные в лицо фразы.

Это было слишком… личным, чтобы называть это вот так.

Он не знал, что чувствовал к нему Драко. Он всего лишь понимал, что его не отталкивают, что ему позволяют быть рядом, позволяют замирать, проваливаться в это безумно родное тепло. Позволяют быть живым и почти счастливым.