По дуге большого круга

Мама строго-настрого запретила нам появляться в комнате и глазеть, как едят немцы. Мне было почти восемь лет, я все уже понимал, знал, что к нам пришли оккупанты, и научился их ненавидеть. В застегнутом кармашке куртки в спичечном коробке у меня хранилась листовка со стихами. Я подобрал ее в лесу, когда мы жили в деревне, укрываясь от ночных бомбежек. Жаль, потерялся тот листок и до сих пор не знаю, кто автор тех стихов. Попросту запомнилась на всю жизнь лишь одна строчка: «Хоть по колена в крови, но я приду…» Теперь понимаю некую двусмысленность этих слов, но для восьмилетнего мальчишки звучали они однозначно и грозно.

Так вот, я все уже понимал, а Люське было три года, и девочка хотела есть. Люське недоступны были пока те понятия, которыми руководствовался в своем отношении к немцам я. Она останавливалась на пороге комнаты и таращила на немцев голодные глазенки.

Иногда ей доставался кусок, но я зорко следил за Люськой и чаще бывало, что успевал перехватить сестренку у двери, но Люська ничего не хотела понимать.

Под рождество немцам прислали посылки: елочки из бумаги, незнакомые нам сласти и тонкие свечи. Посылки получили и молодой немец в очках, сын врача из Дюссельдорфа, и баварский мясник, не без оснований прозванный нами Вшивым, и часто уезжавший на передовую берлинец — Фронтовик. Не было посылки только для Франца.

Через три дня после рождества наши войска начали наступление. Ударили «катюши» под хутором Веселым, и немцы, боясь окружения, без боя оставили город.

Потом вошли советские танки в Моздок.

Они двигались через городской парк, где давно уже не стало ни аллей, ни деревьев, и освобожденные люди толпились по обе стороны колонны, смеялись и плакали, и женщины бросались целовать идущих рядом с танками солдат.

Высокая бабка в драном платке принесла красноармейцам горячие картофельные пирожки. Она совала их в руки ребятам и грозила кулаком стайке молодух, стоящих поодаль.

— Ух, выпялились, окаянные! — кричала бабка. — Все хвостом вертите! Перед немчурой проклятой скалились, теперь нашим касатикам, бойцам родимым, лыбитесь, подлые…

Молодухи прятались в толпе, солдаты смеялись, и один из них обнял бабку, оторвал от земли вместе с пирожками и поставил осторожно на место.

— Так их, маманя! — крикнули с танковой башни. — Крой шрапнелью!

Солдаты шли весь день и всю ночь. Был сорок третий год, третье января.

Рождественские свечи, что прислали немцам из Германии, так и не догорели у них в нашем доме. Когда они бежали из города, свечи остались. Их зажгла мама седьмого января, когда к нам на ночлег комендант определил девушек-летчиц. Колебалось неверное пламя тоненьких свечей, девушки, обнявшись, пели грустные песни и, не отрываясь, глядели на пламя, а мама сидела в стороне и тихо плакала счастливыми слезами…

Через неделю я впервые пошел в школу.

Вообще-то мы с Люськой родились в Подмосковье, есть там к западу от столицы город такой Можайск, а вот мама — терская казачка из станицы Наурской, дед наш сотником Войска Терского был, погиб в Галиции в пятнадцатом году…

Отец — тот коренной москвич. И вся порода Волковых из российской пуповины, подмосковные они. Говорят, будто бы столбовые дворяне, только подробностей не знаю, поскольку с отцовской родней хотя и знаком, но отношения у нас прохладные.

Так уж получилось…

В конце двадцатых годов Василий Волков закончил Московский землеустроительный институт, до революции назывался он Межевым и готовил людей почетной в любой деревне профессии — землемеров. На Северном Кавказе стали тогда создавать овцеводческие совхозы, надо было наделять их землей, определять границы владений. Этим и занимался в составе землеустроительной экспедиции молодой москвич, когда встретился с моей мамой.

Про счастливый период их жизни я знаю с ее слов. И про несчастливый тоже. Правда, последний был совсем коротким.

Мать со мной и годовалой Люськой гостила у свекра в деревне. Отец был в очередной экспедиции и прислал оттуда письмо моему деду. В письме он спрашивал совета… В те времена и женатые, и замужние дети советовались еще с родителями.

А Василий Волков попал в сложный для его натуры однолюба, человека искреннего и честного, переплет. В одной с ним экспедиции состояла женщина, коллега его и чуть ли не однокурсница. Как там все происходило у них — только они двое и знают… Но вот написал мой отец в деревню, что ждет эта самая Зина от него ребенка, а Дашу он тоже любит и детей оставить не может, то есть меня и Люську.

Бог знает — а может быть, черт? — как решил бы для себя эту проблему Василий Волков, только попалось злополучное письмо на глаза моей матери, тогда она и разрубила гордиев узел, завязанный отцом.

Быстро оформив развод, до войны это делалось просто, мать забрала нас с Люськой и уехала в Моздок.