По дуге большого круга

— Бурда, — сказал он, — сейчас бы нашего узвару, Капитан. Знаешь, какой компот у меня Верка варит… Узвар, по-нашему… Утром принесет из погреба кринку, обхватишь кринку за бока руками и дуешь… Мечта… А то раки. Тоже недурственное дело… В выходной день женку в магазин с бидончиком пошлешь, чтоб квасу принесла, а сам соседа покличешь и с ним подашься на речку раков ловить. Нарежешь веток на берегу, свяжешь их в веники и засунешь под каждую корягу. Сиди себе и покуривай в холодке. Покурил, с соседом покалякал за жизнь — и в реку, к веникам. А там уже раков полно. Позацепились клешнями и не отпускают. Так и лезут на верную свою погибель. Известное дело, в кипяток их, а потом… Ты раков любишь, Капитан?

— Пробовать доводилось. Ловить вот не пришлось. Я лангустов ловил, омаров. В них мяса много. А вот раки… Мелковаты уж больно. Омары куда крупнее.

— А где эти омары водятся, Капитан?

— В океане. Обычно там, где вода потеплее. Они по виду совсем как раки, особенно омары похожи. Лангусты, те, правда, без больших клешней, да только покрупнее раков раз в десять — пятнадцать…

— Да ну?!

— Вот тебе и «ну». Было у меня заветное местечко у юго-восточного берега Исландии. Стоит там островок Ленасдакур. Плюгавенький островок, одна скала из воды торчит. Однако координаты хоть сейчас вспомню. Вот, изволь: шестьдесят четыре градуса тридцать шесть минут северной широты и тридцать градусов тридцать одна минута западной долготы. На дне моря у острова бьют горячие источники, потому и вода там теплая. И у Ленасдакура поселилась колония лангустов. Некоторые капитаны знают о ней и по дороге на Ньюфаундленд или Лабрадор заворачивают к острову, чтоб сделать пару-тройку тралений. Наберут центнеров двадцать лангустов — и в холодильник. И тогда на весь рейс хватает свежемороженых раков…

— Это вроде как собственный садок у тебя в океане?

— Конечно… Ты координаты не запомнил? Тогда могу быть спокойным за лангустов: в садок ко мне не заберешься…

— Что ты, Капитан, я и моря-то ни разу не видал.

— Выйдешь послезавтра из «зоны» и катай в Одессу.

— А что, и поеду. За два-то года этой жизни можно себе и море позволить…

Да, послезавтра Широков выйдет отсюда и многое сможет себе позволить. И мне вдруг так захотелось просто войти в лес, упасть в траву и бездумно смотреть, как близко от лица спешит по делам своим рыжий-рыжий муравей…

Простились мы утром, А выпускали его в двенадцать часов, мне же предстояло идти на работу.

— Напишу, Капитан, — сказал Широков, — что и как, словом… И ты пиши. Адрес я оставил. Говорят, Верка приехала, ждет меня на вахте. Ну, значит, иди… Вон строятся наши уже…

Так ушел из «зоны» Иван Широков. Потом написал мне письмо, все у него в новой жизни сладилось, но это было уже потом, а пока сразу после его освобождения майор Загладин объявил, что теперь старшим дневальным буду я. Это ставило меня в несколько привилегированное положение и одновременно усложняло существование… Но против решения Загладина не возражал, потому как он сам меня об этом просил: помогать мне, мол, будешь, Волков…

Я ждал свидания с Галкой, ждал от нее телеграмму с датой приезда. По моим расчетам, она уже получила письмо, день-два на переговоры в школе о замене на уроках, значит, дня через три будет телеграмма, сутки на дорогу, полетит, конечно, самолетом, и… О дальнейшем старался не думать, но с заключенным, выполнявшим обязанности коменданта гостиницы, расположенной в «зоне», условился о том, что он будет держать для меня, вернее для нас с Галкой, самую лучшую комнату.

Вообще, это разумная мысль разрешать людям, изолированным от общества, от мира, в котором они родились, выросли и существовали, разрешать им такие свидания с родными.

Бывало так, что строго выверенный в многочисленных специальных трактатах, посвященных совершенствованию пенитенциарной системы, рациональный мир колонии, где человек в определенный момент вдруг утрачивал личность и ощущал себя частью большого и ритмично функционирующего организма, этот мир неожиданно вступал в конфликт с внезапно возникшим у индивида желанием неким образом проявить себя, осознать через конкретные поступки свое обособленное существование, протекающее независимо от того времени и пространства, в которых движется остальная колония. Это чувство, я назвал бы его антисоциальным психозом, на моих глазах приходило к некоторым заключенным, и каждый из них реагировал на него сообразно интеллекту и психике. Иной затевал драку, другой беспричинно оскорблял воспитателя и отправлялся в изолятор, третий объявлял забастовку и переставал выходить на работу, четвертый отказался от пищи, пятый… Словом, особого выбора не было, условия не позволяли, но чудили многие.