По городам и весям

Хорошо еще, что этот самый подсудимый бежать потом задумал, тут его пулей и уложили… Стало быть, «дело» это, бумаги эти уж больше не понадобились… Такое уж, видно, мое счастье было… А только Семен Сергеич очень гневались… — рассказывала мне, бывало, хозяйка длинными вечерами, когда из экономии не зажигала лампы. И сидела при этом в невозмутимости и неподвижности жиров своих, похожая на бурятского истукана. И только с ленивым удовольствием на лице курила папироску.

— Это меня Семен Сергеич приучили… Кури — говорят… — Нонче все сознательные передовые женщины курят… — А мне и понравилось… Тем более как они позволяют… Еще они хотели меня приучить газеты читать… А только я не стала… И тоже они мне позволили: — «Ну не хочешь, — говорят, — так не читай…»

— А вы что, сами — в партию не собираетесь? — спрашиваю я, стараясь не улыбнуться…

— А ну их!.. — отмахивается хозяйка. — Не люблю я из женского пола, которые партейные…

Я во всем чистоту, порядок люблю… А комсомолки которые, — так смотреть противно…. Чулок пока совсем не истаскается, в пыль прямо, дотоле она его зашьет… Так же и партейные…

Нет уж… Оно так всего лучше: жена должна быть безпартийная, по домашности, значит… А муж — коммунист, чтобы больше, значит, получал…

Вот так-то мы и живем с Семен Сергеичем третий год… И с первым мужем жили… Слава Богу… Только тот урядник был… Так по тем временам оно самое подходячее было…

ЖЕНОТДЕЛ НА ФАБРИКЕ. БЫВШ. МОРОЗОВСКАЯ МАНУФАКТУРА

— Товарищи работницы!

— Кажинная, которая есть сознательная женщина, не может допустить, чтоб мужик над ней измывался!..

— От мущинского элементу не век нам страдать!.. И от горшков… Которые, значит, на погибель сознательной личности на предмет питания… Семейство и вообще…

Апосля — постирушки и всяческая приборка… И от ребятишек мыторность и нет спокою…

Митрий мой, значит, с работы пришел, на морду плеснул, на кроватю — бух… — Марфа! — та-щи по-ша-мать!

— А ты, идол, сам возьми! — У меня, чать, спина не казенная… — Восемь часов на работе оттяпала, — да еще с тобой, с идолом, возжаться…

— Правильно, Марфа! — Правильно! — отозвались на речь ораторши несколько бабьих голосов сразу.

А секретарша женотдела, писавшая сбоку за столом сокращенный протокол женконференции фабричных делегаток, сочувственно улыбнулась…

Делегаток было человек шестьдесят. Но сидели в задних рядах они очень шумно, переговаривались, и некоторые ходили по залу и стояли в дверях… Поэтому казалось, что их больше…

Впрочем, в первых рядах слушали внимательно, шумно поддакивали, когда говорила своя делегатка, и довольно равнодушно, но вежливо молчали, когда выступала секретарша женотдела…

Вообще, эта маленькая, сухонькая коммунистка (как я узнала потом, — совсем подавно принятая кандидатка партии), латышка, но с совершенно неправдоподобным, не подходящим ей, — еврейским лицом, — не пользовалась, по-видимому, у аудитории ни успехом, ни авторитетом…

Когда она голосовала какое-то постановление или резолюцию, все, правда, вытягивали, как по команде, руки кверху, но делали это с таким деревянным равнодушием и так безразлично, что мне даже как-то неловко становилось и за нее и за них…

Я думала, что после голосования заседание кончится… Но вышло не так: секретарша тем же тоном и темпом, точно продолжая прежнюю речь, сказала:

— А теперь нам сделает доклад приехавший из центра лектор, товарищ…

Она назвала фамилию. У стола появился курчавый, довольно полный молодой человек во френче цвета хаки. А на лицах аудитории заискрился неопределенный интерес… Почти час говорил приехавший лектор… Говорил он неплохо, но употреблял массу непонятных слов. Мелькнувший было интерес аудитории улетучился моментально и сменился утомлением и скукой… Впрочем, под конец оратору похлопали, потому ли, что он из центра, потому ли, что он, наконец, кончил, или, может быть, просто потому, что был он довольно интересный мужчина…

О чем говорил приезжий, не помню… Когда бываешь на сотнях собраний, заседаний и лекций, — все перемешивается в голове… А потом, советские речи так, в конце концов, однообразны…

Когда сухонькая коммунистка объявила собрание закрытым и начали расходиться, обратилась я к еще не успевшей уйти, сидевшей поблизости маленькой старушке:

— Ну что, — как понравилось вам собрание?

— Ох, матушка, и не говори! Уж так замучили, так замучили, — повернуться некуда!.. Жизни нет от собраниев!.. Кабы не нужда горькая, — ни за что бы не пошла б!..

— Так вас же не насильно заставляют?! Если вам неинтересно, — зачем же вы ходите?..

— То-то и есть, что не насильно… — Насильно как можно?! — Не насильно, а за деньги…

— Как — за деньги?! — Разве вам платят?

— Знамо, — плотят… Не то разве пошла б?! — Замучила жадность проклятая… — Живешь, живешь, — все человеку мало… Чем по дому что собрать, али постряпать, — вон на какое дело иду за полтинник…

— Я не понимаю, что вы говорите… Какой полтинник? Вы шутите, наверно!..