По городам и весям

На всех лицах — недоумение. Муж краснеет и бледнеет. Зная свою жену, он предчувствует громкий скандал сейчас здесь и тихую потасовку дома… Откровенно говоря, ему больше всего хочется, не возбуждая ничьего внимания, уйти сейчас же вместе с женой. Но внимание уже обращено. Торжествующе-лицемерные лица женщин: — Мы-де не такие, как твоя женка… — и задушевнейшее сочувствие мужчин… Это соболезнование оскорбительнее всего. Петр грозно супит брови (выходит это почему-то жалко), задирает голову:

— Ты еще что мне за указ?!. Ты мне благодарна будь, что в гости я тебя к порядочным людям повел!.. Кабы не на людях, я бы тебе показал!… И покажу ужо…

Хозяин, желая придать разговору более добродушный характер, говорит немного нараспев:

— Полноте!.. Что это вы расстраиваетесь, Аграфена Степановна?.. Чать не в кабаке, не в чужих людях — у родного брата…

— Ну, ты как знаешь… В таком случае, я одна пойду…

Хозяйка пробует ее удерживать, а затем, стараясь быть особенно любезной и ласковой, провожает ее в переднюю…

— Премного вам благодарна за угощение… — бормочет гостья и в голосе ее клокочут яд и ярость…

Угощение идет своим чередом. Гости уже принялись за самогон. Два раза ссорились и два раза мирились хозяин с братом Петром. Женщины, за отсутствием чужих мужчин, заигрывают со свойственниками. Сестра хозяйки жмет под столом ногу Петра. Ее муж <сам> пристает к хозяйке… Она, единственная трезвая, отбивается…

Граммофон смеется, хихикает, <бормочет> голосами Бим-Бома, — «народных клоунов республики»…

Сильно захмелевший уже хозяин рассказывает ничего уже не смыслящему осоловелому брату:

— Кооператив весь разокрали… Прислали комиссию. Они взятку — комиссии. Комиссия разокрала, что можно было… Их судили. Оправдали почему-то…

…За одно хвалю большевиков и советскую власть признаю: советская «горькая», по прозванию — «Рыковка», в честь великого вождя трудового крестьянства и красного пролетариата, не хуже царской. Коньяк, наливки, — все довоенного уровня… Вот оно где, мирное строительство. А мы и не замечаем другой раз… <…>

ВНИЗ ПО АНГАРЕ. НОЧЕВКА В ПРИЕЗЖЕЙ

Из тумана появилось что-то неопределенное, может быть, стена, может быть, гора, не знаю… Да и не хотелось думать, по правде, что это. Все равно — ямщик довезет. Укуталась поглубже в тулуп, выше подняла мохнатый грязный воротник, так что запах и шерстинки овчины защекотали ноздри.

Ничего. Когда так холодно, это неважно. Зашивают же матери-туземки на недели маленьких детей в меховой мешок и так носят ребенка, как маленькое запечатанное чудовище, пока не развалятся сгнившие от нечистот меха. Холод… Великий царь-холод… Чего же мне стесняться запахом несвежей овчины?

Ангара развертывается и вправо, и влево, и вдаль, как нескончаемая, упирающаяся в туман, серовато-белая дорога. Она почти ровная. Хорошо скользят сани по снежному крепкому асфальту, лишь изредка встряхнет на нечастых сугробах.

— Ладно замерзла матушка… — говорит ямщик про Ангару, — ровно стол.

Если закрыть глаза, все-таки не уснешь. Но тогда покажется, что во всем мире нет ничего — ни меня, ни ямщика, ни лошадей, нет даже Ангары. Есть только холод. Холод…

Под знаком холода проходит жизнь края. Там дальше вниз, за тысячу верст от Иркутска, там ездят уже на оленях и на собаках, там холод не отпускает людей совсем: на два, два с половиной летних месяца, он затаится лишь блестящим летающим снегом под остро-кусающим похмельным солнцем, — не успеют оттаять ни животные, ни люди от судороги страшной зимы, как опять приходит державный холод. Откуда этот ветер? Страшный тяжелый, густой, мохнатый ветер, бегущий по Ангаре. Наверное — с полюса.

— Сейчас приедем. Замерзла, чать? — прерывает ямщик мои размышления.

Действительно, неопределенное, маячившее в морозном тумане, плотнеет и превращается в довольно большой двухэтажный дом. Сани подбрасывает о береговые сугробы, лошади останавливаются и я, с помощью ямщика, взбираюсь на каменное крыльцо.

В полуоткрытую дверь валит пар. Вхожу и опускаюсь на деревянную скамью.

Минуты две я ничего не чувствую и мне кажется, что я по-прежнему — под ледяным ветром Ангары. Но вот блаженное тепло жилья просачивается в лицо и в тело и я начинаю понимать, что хочу есть и что сильно замерзла.

— Ишь, бедная… Не обморозила щеки-то? Хошь, снегом натру? — соболезнует ямщик.

Но все обходится благополучно и минут через десять я сижу за общим столом проезжей станции, она же трактир. Странный сибирский трактир, где хозяин при вас откалывает ржавым топором кусок молока и кусок пельменей от громадных ледяных глыб, принесенных из сеней крепкими руками, чтобы оттаять на огне отрубленные куски и подать на стол густое, жирное, чуть грязноватое молоко и обжигающие рот вкуснейшие огромные пельмени.