По ходу пьесы. История одного пистолета. Это его дело. Внезапная смерть игрока. Идея в семь миллионов

— Не счел нужным. Я был абсолютно убежден, что при виде второго пистолета он не выдержит и прекратит бессмысленное запирательство. Я ведь ему же хотел добра. Можно обойтись и без его признания. Материала хватит не на один, а на десять обвинительных актов. Комар носа не подточит. Любые судьи, будь они ангелами или дьяволами, признают его виновным. Я хочу, чтоб он сам признался и спас этим свою голову, мне он даже в какой-то степени симпатичен. Человек много пережил. Двое детей. Влюбился не слишком удачно. Да еще трагедия с голосом. Как тут не посочувствовать. К тому же Заремба был, по-моему, малость шалопай. Женщин имел сколько угодно: блондинок, брюнеток, рыжих, низких, высоких, толстых, худых… Нет, подавай ему чужую жену! Я ж хочу, чтоб Павельский не совал сдуру голову в петлю. Поэтому и подготовил ему встряску. А он по глупости не понимает, да еще на меня набросился. Но по-своему он попал в точку. Вы вот никак его не уговорите взять защитника. Зачем ему защитник? По письму видно, что он за пояс заткнет любого адвоката.

— А… вам не пришло в голову, капитан, что человек, может быть, невиновен?

— Он? Невиновен? Кто ж тогда виновен? Следствие установило, что преступление могли совершить только шестнадцать человек. С этим согласны не только вы, пан прокурор, но и сам арестованный. Остальные против Зарембы ничего не имели. Смертельный враг у него был один — Павельский. Я в его вине не сомневаюсь. Повторяю, мне его жаль, и я хочу, чтобы он получил не «вышку», а лет семь за убийство в состоянии аффекта, вызванного обоснованной ревностью. Это единственное смягчающее обстоятельство, которое может учесть суд, но необходимо признание и чистосердечное раскаяние. Представьте, что вы не прокурор, а адвокат помрежа. Разве не на этом вы построили бы защиту?

— Разумеется. Впрочем, не сомневаюсь, что защита Павельского именно так и поступит, даже вопреки воле обвиняемого.

— Но ведь если Павельский будет упорствовать и не сознается, вы назовете его в обвинительной речи закоренелым нераскаявшимся преступником и потребуете высшей меры наказания.

— Правильно. Признание и хотя бы видимость раскаяния — это для Павельского единственная возможность добиться снисхождения. Здесь что-то, мне кажется, не так. Не могу понять его упорства. Чем больше я узнаю Павельского, тем меньше верится, что это подлый человек. Убить руками жены, влюбленной женщины… Если б, например, Зарембу нашли мертвым в гримерной, я не сомневался бы, что это работа Павельского. Правда, я и теперь убежден в его виновности, но что-то во мне протестует против бесспорных улик. Потому я и не тороплюсь с завершением следствия и передачей дела в суд для рассмотрения в ускоренном порядке.

— У меня таких сомнений нет. Только у Павельского был повод к преступлению. Он убил любовника жены. Старо как мир. А если говорить о коварстве… Обманутые мужья часто убивают и любовника, и жену. Помреж изобрел кару пострашнее. Любовник должен был погибнуть от руки возлюбленной — Макиавелли бы такого не выдумал. Вы, пан прокурор, сами видите, что Павельский человек с головой. Взять хотя бы его показания и письма. Из любой ситуации выпутывается.

— Так, как выпутывался бы невинный. Если хоть на миг поверить в его невиновность, поведение Павельского становится вполне естественным. И выйдет, что он не дьявольски, по вашему выражению, ловок, а просто говорит правду.

Капитан с любопытством глянул на Ясёлу.

— Вы, пан прокурор, заговорили, как адвокат Павельского.

— Есть, вероятно, один шанс из миллиона, что помреж невиновен. И когда я думаю: а вдруг он и вправду невиновен, но будет приговорен к смерти, мне делается не по себе. У тех, кто играет в лотерею, шансов на главный выигрыш один не к миллиону, а к десяти миллионам. И чуть не каждую неделю кто-то выигрывает. Я опасаюсь судебной ошибки, в которой была бы и моя вина. До конца жизни я бы себе этого не простил.

— Для меня дело ясно. Не предвижу никаких неожиданностей.

— Я бы так не говорил. Доводы Павельского не лишены оснований. Он вправе защищаться, и надо разобраться во всех неясностях.

— Пан прокурор, я еще вчера хоть ни в чем не сомневался, но просто для очистки совести и не желая, чтобы защитник потом распространялся насчет «пробелов в следствии», решил этими пробелами заняться. О них в основном пишет и Павельский. Я говорил с сотрудниками, осматривавшими театр. И те, черт возьми, признались, что обшарили все здание, а про столик начисто забыли. Даже в ящик не заглянули. Я их отругал, но что теперь поделаешь? Ничего не поправить. Сознаюсь, моя оплошность, и защитник на суде придерется. И, увы, будет прав. Всегда так, когда сам недоглядишь. Я возлагал надежды на обыск в доме помрежа и поехал с опергруппой туда. За день пришлось обыскать здание театра и еще пятнадцать квартир, кроме квартиры Павельских. Иначе можно было вспугнуть преступника. Из-за спешки и все упущения. Арестованный напрасно обвиняет меня в пристрастности, хоть я и не скрываю, что в виновности его убежден.