По ком звонит колокол

В ближней к ним сторожевой будке сидел часовой, зажав между коленями винтовку с примкнутым штыком. Он курил сигарету, на голове у него была вязаная шапка и поверх нее – капюшон плащ-палатки. Рассмотреть лицо с такого расстояния не представлялось возможным. Роберт Джордан поднес к глазам бинокль и, хоть солнце уже село, предусмотрительно прикрыл окуляры ладонью, чтобы избежать бликов; придвинувшийся парапет моста вырисовался четко, казалось, протяни руку – и можно потрогать, часовой тоже стал виден крупно: впалые щеки, пепел на кончике папиросы, тусклый блеск штыка. У него было крестьянское лицо: ввалившиеся щеки под высокими скулами, щетина на подбородке, глаза, затененные густыми кустистыми бровями, большие руки, сжимающие винтовку, тяжелые грубые башмаки, выглядывающие из-под плащ-палатки. На стене в будке висела затертая до черноты кожаная фляга с вином, рядом на полу валялось несколько газет, телефона видно не было. Он наверняка должен был быть в той будке, которая отсюда не просматривалась, хотя, насколько мог разглядеть Роберт Джордан, от ближней к ней не тянулось никаких проводов. Телефонные столбы стояли вдоль дороги, и провода висели над мостом. Перед будкой на двух камнях стояла угольная жаровня, сооруженная из старой бензиновой канистры с отпиленным верхом и просверленными в дне дырками, но костра часовой не разводил. В золе под жаровней валялось несколько закопченных пустых жестянок.

Роберт Джордан протянул бинокль Ансельмо, лежавшему позади него. Старик усмехнулся, покачал головой и постучал согнутым указательным пальцем возле глаза.

– Ya lo veo, я и так его вижу, – тихо выдохнул он по-испански одними губами. Роберт Джордан улыбнулся, а старик, указав пальцем на часового, ребром другой ладони провел по горлу. Роберт Джордан кивнул, но уже без улыбки.

Дальняя будка была обращена в сторону уходящей дороги и стояла к ним задней стенкой, так что они не могли видеть, что в ней происходит. Дорога, широкая, ровная, заасфальтированная, после моста сворачивала влево, потом вправо и исчезала из виду. Там старая дорога была расширена, для чего пришлось срезать часть твердой скалы на дальнем склоне ущелья. Ее повисший над обрывом левый, то есть западный, если смотреть со стороны моста и ущелья, край был огорожен и защищен ровно вытесанными каменными блоками. Здесь горловина, по дну которой бежал ручей и через которую был перекинут мост, превращалась в очень глубокий каньон, где ручей впадал в главную речку ущелья.

– И где следующий пост? – спросил Роберт Джордан.

– В полукилометре ниже, за тем поворотом, – ответил Ансельмо. – В сторожке дорожного смотрителя, в глубине скалы.

– И сколько там народу? – поинтересовался Роберт Джордан.

Он снова разглядывал часового в бинокль. Тот загасил папиросу о дощатую стену будки, достал из кармана кожаный кисет, надорвал бумагу на окурке и вытряхнул из нее остатки табака в кисет. Потом встал, прислонил винтовку к стене, потянулся, взвалил винтовку на плечо и пошел на мост. Ансельмо припал к земле, Роберт Джордан убрал бинокль в карман и спрятал голову за ствол сосны.

– Там семь человек во главе с капралом, – прошептал Ансельмо в ухо Роберту Джордану. – Так мне сказал цыган.

– Подождем, когда он отойдет подальше, и уходим, – сказал Роберт Джордан. – Пока он еще слишком близко.

– Ты увидел все, что тебе нужно?

– Да. Все, что мне нужно.

Теперь, после захода солнца, стало быстро холодать, и по мере того как меркли его последние отблески, доходившие из-за гор, темнело.

– Ну и как тебе? – тихо спросил Ансельмо, провожая взглядом часового, направлявшегося к дальней будке, штык на его винтовке посверкивал в отражении солнечных лучей, и фигура в плащ-палатке казалась бесформенной.

– Очень хорошо, – ответил Роберт Джордан. – Очень-очень хорошо.

– Я рад, – сказал Ансельмо. – Ну что, пошли? Теперь он нас уже никак не увидит.

Часовой стоял к ним спиной у дальнего конца моста. Со дна горловины доносился шум перекатывающейся через камни воды. А потом вдруг сквозь этот шум стал пробиваться другой – ровный приглушенный гул; они увидели, как часовой поднял голову так, что вязаная шапка сползла на затылок, и, тоже посмотрев вверх, заметили высоко в вечернем небе три моноплана, летевших клином и казавшихся крохотными серебристыми точками на той высоте, которую все еще освещало солнце; сопровождаемые размеренным рокотом двигателей, они с неправдоподобной скоростью пересекали небо.

– Наши? – спросил Ансельмо.

– Похоже, да, – ответил Роберт Джордан, хоть и понимал, что на такой высоте определить это наверняка невозможно. Это мог быть вечерний патруль с любой стороны. Но, глядя на летящие над головой истребители, всегда хочется сказать, что они наши, потому что это действует на людей успокаивающе. Другое дело бомбардировщики.

Видимо, и Ансельмо чувствовал то же самое, потому что сказал:

– Да, это наши. Я их знаю – это «мухи»[13].

– Да, – подтвердил Роберт Джордан, – мне тоже кажется, что это «мухи».

– «Мухи», точно, – обрадовался Ансельмо.