По ком звонит колокол

Человек, живущий в согласии с природой, полагает, что сон ниспосылается ему, дабы освежить силы телесные для жизни этой и приуготовить душу для жизни будущей; сон есть наслаждение и милость; он есть отдых, нам данный, ободряющий нас, и катехизис, нам заповеданный, наставляющий нас; мы восходим на ложе сна в надежде, что восстанем с него, исполнившись сил; мы отправляемся ко сну, ведая, что, может статься, уже не воспрянем от него. Сон — это опиум, дарующий нам отдых, но опиум этот таков, что мы можем так и не прийти в сознание. Однако, хотя люди, живущие в согласии с природой, и постигли двоякую роль сна, познали его переносный и эмблематический смысл, когда сон есть образ смерти, Сам Господь, совершивший и закончивший Свой труд прежде, чем Природа начала быть (ибо Природа — лишь подмастерье Господа, семь дней была она у Него в обучении, ныне же стала десятником, работающим под Его началом), Господь, утверждаю я, замыслил сон лишь ради освежения сил телесных, и не был тот изначально подобием смерти, ибо самой смерти тогда не было. Человек повинен в том, что смерть явилась в мир[531], — и тогда Господь взял порождение человека, смерть, и исправил ее, и сделал своим орудием. А так как имеет смерть облик и вид, вселяющий в человеков ужас, так что те боятся собственного своего порождения, Бог являет Человеку смерть в облике знакомом и привычном, лишенном отталкивающих и пугающих черт — в образе сна, и, пробуждаясь ото сна, задается человек вопросом: а не так же ли будет со мною по смерти, как сейчас, когда я спал — и проснулся, — и охватывает тогда человека стыд, что, бодрствуя, на самом деле спит он, и изводит себя помышлениями меланхолическими, что связаны со столь страшащей и пугающей его смертью, которая не более чем сон. И как нуждаемся мы во сне, чтобы прожить годы жизни, коих отпущено человеку около семидесяти, так нуждаемся мы в смерти, чтобы прожить жизнь, которая столь велика, что непостижима для нас. Смерть — враг наш, Господней милостью держим мы от него оборону (что иное делаем мы, дважды в день принимая пищу, как не подтягиваем продовольственные обозы, заботясь о снабжении армии нашей[532]?), при том озаботился Бог тем, чтобы смягчить нрав нашего супротивника, и раз в сутки, во сне, вверяем себя в руки врага своего — вверяем настолько полно, насколько сон есть смерть; и сон более есть смерть, чем пища есть жизнь. Вот оно, жалкое мое состояние, причина коего — недуг, смерть, мое порождение, собственное мое создание, стоит предо мной, однако мне не дано увидеть ее в облике, переносимом для взора, в облике, что, волею Господа, не столь ужасен — в облике сна: сколько узников, что вырыли себе могилу в земле — той земле, на которой они лежат, придавленные тяжестью оков, спят в этот час, — а ведь они трудились над ямой, в которой им завтра суждено быть погребенными? видевший сегодня смерть друга своего или знающий, что завтра смерть ждет его самого, — он погружается в сон в промежутке, отделяющем день нынешний от грядущего. Я же не могу уснуть; но если я уже стою на пороге Вечности, где времени больше не будет[533], — что за дело мне до хода часов? Почто тяжесть, лежащая у меня на сердце, не передастся векам моим, дабы я смежил их и забылся — дабы пали они, как падает мое сердце? Почто, утратив всякую радость от созерцания внешнего мира, не могу я отвратить от него мой взор, смежив глаза мои и заснув? Почто, стоя на пороге обители, где я буду бодрствовать постоянно и где более не будет сна, не могу я истолковать это мое беспрестанное бдение здесь как приуготовление к ждущему меня в грядущем?

УВЕЩЕВАНИЕ XV