По ком звонит колокол

Не мне усугубить тщету Человека — столь он несчастен, не мне унизить его — столь жалка его участь. Да и хотел бы я того — разве смог бы? Как человеку не дано польстить Богу или прославить Его сверх меры, так не дано ему уязвить Человека или умалить его. Ибо память наша — сколь безысходно нуждается она, исчисляя ложное счастье, выпавшее нам в мире, в том, чтобы было оно приписано неким мгновениям и привязано к неким срокам, к неким переломным дням; и судимо это счастье по дням его, и имя свое получает от тех мгновений, когда выпало оно нам[477]. Из какой же жалкой субстанции оно создано, коли Время, Время, которое мы полагаем почти за Ничто, является самой сутью этого счастья? Всему сущему дано происходить в неком месте, но помыслим: что есть место, как не пустое пространство, граничащее с поверхностью Воздуха, — увы, сколь тонок и текуч Воздух, сколь тонкая пленка поверхность — и что же тогда есть поверхность Воздуха? Также дано всему происходить во Времени, но представим, что время есть ни что иное, как мера движения, и может иметь как бы три состояния: прошлое, настоящее и будущее; из них первого, как и последнего, нет (одного нет уже, а другого еще нет), то же, что мы называем настоящим, — вовсе не то настоящее, которое было, когда вы начали произносить слово, что видите здесь на странице (ибо прежде, чем вы произнесете "настоящее" или даже просто "сейчас", и это "настоящее", и это "сейчас" уже в прошлом), — если это воображаемое почти ничто, Время, есть сама сущность нашего счастья, можно ли помыслить счастье чем-то длительным и надежным[478]. Время ненадежно; как же может быть надежным счастье? Время ненадежно; ненадежно, как бы ни мыслили мы о нем: как о прошлом, как о настоящем или о будущем. Если мы помыслим Вечность, то в ней нет времени; Вечность — это не бесконечно длящийся поток Времени; Время — лишь короткое вводное слово в длинном грамматическом периоде; и Вечность осталась бы той же, даже если бы Времени никогда и не было; и помысли мы не Вечность, но — Бесконечную длительность, то есть не то, что не имело времени начала, но то, что переживет время и пребудет, когда Времени больше не будет[479], — сколь кратким мгновением покажется по сравнению с этой длительностью жизнь самого долговечного из созданий? А сколь мгновенна жизнь человеческая в сравнении с Солнцами или деревом? Сколь же ничтожен тогда в нашей жизни случай, сулящий нам обретение некого блага; и сколь редко можем мы выпавший нам случай схватить и удержать[480]? Как же суетно человеческое счастье, не есть ли оно — хитроумные тенета, что плетутся с осторожным тщанием затем, чтобы удержать случай, который — лишь мельчайшая частица Ничто, Времени. А без этого даже лучшие из даров — Ничто. Честь, Наслаждение, Обладание, коими одаривают не ко времени, когда мы уже вступили в возраст дряхлости, отвращения и равнодушной глухоты, — они теряют свои достоинства и утрачивают Имя свое; дары эти перестают быть Честью для нас, ибо мы никогда не предстанем перед очами тех, кто ее дарует; они перестают быть Наслаждением для нас, утративших чувства, чтобы отведать их; они перестают быть Обладанием для нас, все более отдаляющихся от обладания. Юность — их переломный день, когда судят их и дают им имена, вдыхают в них душу и придают форму, превращают в Честь, в Наслаждение, в Обладание; и когда приходят они в возрасте равнодушной глухоты, то приходят как целебный бальзам, когда уже отзвонил колокол, как помилование, когда голова уже слетела с плахи. Мы радуемся теплу очага, но кто останется сидеть у огня в середине лета? Мы рады прохладе, ждущей нас в тени арки, но кто будет встречать там Рождество? Уместны ли осенью весенние наслаждения? Если бы счастье заключалось во времени года или в климате, сколь счастливее людей птицы: они могут менять климат и следовать за теплом, вечно наслаждаясь одним временем года.

УВЕЩЕВАНИЕ XIV