По маршруту 26-й

— Вот что, — сказал командир, обращаясь к Батуеву. А значит, и к Хватько, нога которого торчала из каюты. И к штурману, которого здесь не было, но которому должны были передать, что он, командир, скажет. — Вот что, ребятки (любил он иногда так, иронически, обратиться к своим офицерам: «ребятки»). За распорядок драться железно. Чтобы распорядок, как сталь. Если надо, чтобы гнулся, приспосабливался к условиям похода, но не ломался. После обеда, например, кому положено, чтобы все спали. Чтобы до единого спали. Почему у вас, — посмотрел на Батуева, — например, матрос Комарников не спит? Вчера я его спрашиваю: почему не отдыхаете? Да, говорит, мне радостно. В такой поход идем! Я думал, мне не пойти… Вот, чтобы он у вас не думал, не брыкался от радости, — посмотрел сердито на механика. — Когда не надо, чтоб не брыкался. Чтобы если время спать — спал.

Батуев вздохнул, точно хотел сказать: «Вы уж чересчур требовательны, товарищ командир. А если действительно у матроса радость?» Но не сказал этого, а суховато бросил:

— Хорошо, товарищ командир, я учту ваши указания.

Разошлись. Кузовков остался один в кают-компании. Ситников только погромыхивал у своего шкафчика: мыл посуду. Кузовков мелкими-мелкими глотками допивал компот. Прислушивался. Его удивляло, что из-за тонкой переборки командирской каюты не доносится обычное всхрапывание (командир, когда спал, похрапывал негромко).

Ситников выглянул из-за шкафчика; лицо белое, с зеленым, неприятным оттенком.

— Вам еще, может, налить, товарищ капитан-лейтенант? У меня полчайника целых осталось.

Кузовков помотал головой: «нет. Не надо». Спросил негромко:

— Ты, значит, тоже укачиваешься?

— Укачиваюсь, товарищ капитан-лейтенант, — в голосе молодого матроса одно страдание. — Спасу нет. Как только качнуло, так меня и выворачивает.

— Это ничего, Кузовков говорил негромко, чтобы не мешать Хватько, забывшемуся тяжелым сном, — Нельсона адмирала знаешь?

— Знаю. По истории изучал.

— Знаменитый ведь был адмирал?

— Знаменитый. Он Англии господство на море завоевал.

— Насчет господства, может быть, и не совсем точно, а в общем что-то около этого. Так вот, он укачивался. Волна еще маленькая, а он уже готов. А ведь, считай, вся жизнь на море…

— Неужели укачивался? — Ситников повеселевшими глазами смотрел на замполита. — Адмирал и укачивался?

— Море, оно не смотрит, адмирал ты или не адмирал. И еще даже радоваться сейчас надо. Штормит. А море-то пока наше. Свое. А вот завтра уже…

— Так мы еще по своему морю идем, товарищ капитан-лейтенант?

— По своему…

Молодой матрос поднял голову, послушал гул моря, катившего через лодку сильные волны: в глазах матроса появилась грусть. Но это не та грусть, которая давит, пригибает, а которая делает грудь такой легкой. Грусть с радостью вместе. «Еще наше море!» Он не только понял это, но и почувствовал.

«Наше поре! Наша земля!» — Не каждый может это почувствовать. Надо уходить далеко и надолго от берегов Родины, чтобы такое простое, обычное слово, как «наше», вдруг тронуло бы, взволновало, заставило бы забыть на минуту дела и задуматься.

В центральном посту вдруг разнеслось: «Работает радиолокационная станция самолета „Нептун“!»

— К погружению!

Старший помощник командовал. Командир еще выскакивал из своей каютки, а в центральном посту уже гремело:

— Опускается антенна «Бумеранг»!

— Опускается антенна локатора!

— Задраен верхний рубочный люк!

— Открыть кингстоны!.. Дифферент!..

Где-то под корпусом глухо прошумело: вода ворвалась в цистерны. Наклон. Даже здесь, в кают-компании, почувствовали, как лодка наклонилась, пошла вниз.

Ситников держал в руках горку тарелок и смотрел вверх. Слушал. Будто хотел услышать гул моторов чужого самолета.

— Вот, — сказал Кузовков, вздохнув, кончилось наше море.

Матрос Ситников качнул головой, раз и два, неторопливо, грустно. «Да, кончилось наше море… Кончилось».

III

Когда уходили с внешнего рейда, где на якоре стояли несколько дней, сигнальщик заметил синицу, приютившуюся в затишке возле выхлопной трубы. Сказал о ней командиру. Командир посмотрел на нее, покачал головой: «Дуреха. Теперь ей до берега не долететь — утонет».

Сигнальщик шепнул о синице матросу Ситникову, когда тот, поднявшись на рубку, вываливал за борт остатки обеда. Ситников попросил разрешения поймать птаху и взять ее вниз, с тем чтобы, когда будем возле берега, выпустить. Командир молчал долго, сказал потом.

— Ну поймайте. Только живо.

Ситников полез за синицей, а она вспорхнула и перелетела на антенну, тянувшуюся от рубки к корме. Ситников посмотрел, как она там трепещет крылышками, стараясь удержаться против ветра, бьющего сильными порывами, вздохнул. Время было спускаться ему вниз, взял ведро и ушел.

Высунув голову из люка, попросил разрешения выйти наверх электрик Комарников. Он не курил вообще-то, но, как и все имел право подышать на свежем воздухе. Он недолго постоял под крышей надстройки и, высунув голову, спросил у сигнальщика негромко:

— Синица где?

Сигнальщик, не убирая бинокля от глаз, качнул чуть локтем, показал назад.