По морю прочь

Хелен была вовлечена мистером Дэллоуэем в беседу о том, что раньше в палате общин существовал обычай, теперь забытый, цитировать древних греков; про себя же она отметила – будто сделала запись в большой книге памяти, которая всегда, чем бы мы ни были заняты, лежит перед нами раскрытой, – что все мужчины, даже такие, как Ридли, питают слабость к роскошным женщинам.

Кларисса воскликнула, что не представляет большего удовольствия. Она тут же вообразила себя в своей гостиной на Браун-стрит с томиком Платона на коленях – Платона в греческом оригинале. Клариссе всегда казалось, что, если за нее серьезно возьмется истинный знаток, он сможет заложить древнегреческий ей в голову без особого труда.

Они договорились с Ридли приступить к занятиям завтра же.

– Но только если ваш корабль нас побережет! – воскликнула миссис Дэллоуэй, втягивая в игру Уиллоуби. Тот кивнул головой – ради гостей, тем более таких почтенных, он был готов поручиться даже за волны.

– Я ужасно переношу качку. Муж тоже не очень, – вздохнула Кларисса.

– Я никогда по-настоящему не страдаю морской болезнью, – пояснил Ричард. – Если со мной это и случалось, то один раз, не больше, – поправился он. – Как-то по пути через Ла-Манш. Однако, честно говоря, при неспокойном море, особенно в сильное волнение, я чувствую себя довольно неуютно. Тут главное – не отказываться от еды. Смотришь на нее и говоришь себе: «Нет, не могу», но все-таки кладешь что-то в рот, хотя Бог знает, как это проглотить, но надо заставить себя, и тогда обычно дурнота уходит безвозвратно. Моя жена трусиха.

Все начали отодвигать стулья. Женщины в нерешительности остановились у двери.

– Давайте-ка я вас поведу, – сказала Хелен, проходя вперед.

Рэчел последовала за ней. Она совсем не принимала участие в беседе, да никто к ней и не обращался, зато вот она ловила каждое слово. Она во все глаза смотрела то на мистера Дэллоуэя, то на его жену. Кларисса и в самом деле представляла собой пленительное зрелище. На ней было белое платье и длинные сверкающие бусы. Этот наряд и лицо, казавшееся особенно румяным в сочетании с седоватыми волосами, делали ее поразительно похожей на портрет восемнадцатого века – шедевр кисти Рейнольдса или Ромни. Рядом с ней Хелен и все остальные выглядели грубовато и неопрятно. Она сидела прямо, но непринужденно, и казалось, будто она управляет миром, как ей вздумается, будто огромный и тяжелый земной шар вертится туда, куда его направят ее пальчики. А ее муж! Мистер Дэллоуэй, игравший своим сочным, хорошо поставленным голосом, был уже совершенно неотразим. Он словно только что вышел из самого сердца гудящего, лоснящегося маслом великого механизма, где слаженно крутятся шестерни и дружно ходят туда-сюда поршни; он схватывал все так легко, но так цепко; остальные рядом с ним казались старомодными, никчемными, несерьезными. Рэчел завершала процессию дам, идя будто в трансе; необыкновенный запах фиалок, шедший от миссис Дэллоуэй, смешивался с легким шуршанием ее юбок и позвякиванием украшений. Рэчел с презрением думала о себе, обо всей своей жизни, о знакомых. «Она сказала, что мы живем в собственном мирке. Это так. Мы смешны, нелепы».

– Вот здесь мы сидим, – сказала Хелен, открывая дверь салона.

– Вы играете? – спросила миссис Дэллоуэй, подбирая со стола партитуру «Тристана».

– Племянница играет. – Хелен положила руку на плечо Рэчел.

– О, как я вам завидую! – Кларисса впервые обратилась к Рэчел. – Помните это? Не правда ли, божественно? – И она сыграла пару тактов согнутыми пальцами по странице. – А потом вступает Тристан – вот – и Изольда, ах, как это меня волнует! Вы были в Байрёйте?

– Нет, не была, – ответила Рэчел.

– Значит, побываете. Никогда не забуду моего первого «Парсифаля»: августовская жара, старые толстые немки в тесных роскошных платьях, темный театр, наконец начинает звучать музыка, и невозможно удержаться от слез. Помню, какой-то добряк вышел и принес мне воды, а я только и могла, что плакать у него на плече! Вот здесь перехватило. – Она показала на горло. – Ничто в мире с этим не сравнится! А где же ваше пианино?

– В другой комнате, – объяснила Рэчел.

– Но вы ведь нам поиграете? – с надеждой спросила Кларисса. – Что может быть чудеснее, чем сидеть при луне и слушать музыку? Ах, я говорю, как школьница! А знаете, – она повернулась к Хелен, – думаю, музыка не так уж благотворна для человека, скорее – наоборот.

– Слишком большое напряжение? – спросила Хелен.

– Я бы сказала, слишком много чувств. Это сразу становится заметно, когда молодой человек или девушка избирают музыку своей профессией. Сэр Уильям Бродли мне говорил то же самое. Терпеть не могу, как некоторые напускают на себя при упоминании о Вагнере. – Кларисса воздела глаза к потолку, хлопнула в ладоши и изобразила на лице восторг и упоение. – При этом вовсе не обязательно, что они его понимают, мне всегда в таких случаях кажется, что как раз наоборот. Люди, действительно чувствующие искусство, меньше всех выставляют это напоказ. Вы знаете художника Генри Филипса?

– Видела, – ответила Хелен.