По направлению к Рихтеру

Знаете, за что я больше всего благодарен Нине Львовне? За Дебюсси! Она пела «Песни Билитис» ^[27]завораживающе. У одной из песен даже название леденящее — «Могила наяд»! Влюбленный привел Билитис к гроту, а у входа в грот вместо цветов — льдинки. Всех изгнала зима: и наяд, и сатира, который за ними пристроился… Вы любите холод? Я не слишком. Когда холодно, не хочется заниматься. Хочется пельменей и водки. В зиме самое лучшее — снег. Я любил в нем кувыркаться… Потом влюбленные находят следы копытец — но оказывается, что это не сатир, а гулявший там козлик. Нина Львовна любила шутить: «Это ваши следы, Славочка, не мои!»

Все-таки придется заниматься. Хотя бы час! Буду Пака втанцовывать. Я ведь все втанцовываю— как балетные свои партии.

Поворачивается к Чайковскому.

Смотрите, он еще больше заревновал!

Резко снимает портрет со стены и протягивает мне.

Это — подарок! Но повесьте так, чтобы он не знал, чем вы занимаетесь. Он и к вам будет ревновать!

IV. Человек и рояль

В доме на Большой Бронной, в своем зале на шестнадцатом этаже Рихтер передвигал рояль. Всего их было два — и оба были загнаны в угол — в глубину зала. Потом рабочий «Стенвей» переместился к «Портрету Веригиных» работы П.П. Кончаловского. К нему были приставлены два стула, торшер. И было сказано: «Нет, ему тут не место!» Тогда мы перекатили рояль к противоположной стене. Там уже был заготовлен «Портрет Таты Вишневской»^[28]— и вскоре ее демонический профиль «пронзал» клавиатуру.

Я чувствовал себя монтировщиком сцены, конструктором которой был Рихтер. Он часто менял «декорации» — сегодня они должны были пробудить в нем «демонические силы».

Утомившись, Рихтер, наконец, опустился в кресло и с равнодушным видом оглядел «сцену».

Театр — мое первое увлечение. Настоящее. Я написал драму и сам же ее поставил — в своем дворе. Было и музыкальное оформление: подвешенные кружки и наждачная бумага… Помню, на Бриттена мой рассказ произвел впечатление… Потому что он тоже использовал кружки и еще, кажется, рельсы, трещотки.

Я очень волновался, когда читал с ней (переводит взгляд на Тату Вишневскую) ибсеновского «Росмерсхольма». Тата — дочь мхатовского актера Александра Леонидовича Вишневского, и в жизни еще больше была похожа на врубелевского «Демона», чем на портрете.

Это было на квартире Анны Ивановны Трояновской, на Масленицу. Кажется, мы с Татой имели успех. У нас еще был приготовлен дуэт Оберона и Титании. Я долго «зубрил» текст. Перевод был не очень удобный, хоть и Щепкиной-Куперник.

Пробует читать и делает это с неподражаемой мимикой, очень распевно — в духе Малого театра.

«Ведь я прошу немногого: отдай /Ты только Пака мне в пажи!»

А знаете, почему не стали читать? Захотели театрализовать! Персонажи-то нереальные… Мне тут же захотелось, чтобы они ездили на велосипедах и сталкивались лбами — ведь у них ссора! У нас с Ниной Львовной это иногда случается… Вот вчера я «вскипятился» и разбил тарелку. Не разговаривали три часа. Конечно,

из-за пустяка…

А в пианизме? Очень многое от театра. Возьмите сонату Листа, первое «пам». Надо выйти на сцену и не начинать, пока не досчитаешь до тридцати. Тогда можно «пам». Тут уже не только театр, но и мистика. В Италии было очень жарко, я нервничал и досчитал только до двадцати семи. И все полетело в тартарары.

В Тридцать второй сонате Бетховена, наоборот, на рояль надо наброситься, не успев сесть, — как оглашенный!

Человек и рояль — неразрешимый конфликт. Шекспировский! Помните портрет Игумнова за роялем ^[29]? Он был у меня на выставке. Адская машина с акульими челюстями! Эта крышка напоминает мне обезглавленную птицу. А в ней отражается твоя физиономия или, что еще хуже, какой-нибудь любитель музыки. Сюда очень подходит пушкинское выражение: «и всех вас гроб зевая ждет». Зевающий гроб — это про рояль, когда я не хочу на нем заниматься.

Струны — это вынутые человеческие жилы.

А ножки? Кажется, что сейчас отвалятся и придавят вам колено.

Дали я недолюбливаю именно за его рояли: за Ленина на клавиатуре, за то, что обращаются с ним, как с яичницей.