По направлению к Рихтеру

Восемнадцатая прелюдия gis-moll. В 1957-ом мы с Ниной Львовной получили квартиру в консерваторском доме. Сначала была радость, почти ликование. Но потом прислушались: все музицируют. С восьми утра — дети, каждый по очереди, какую-нибудь гамму в басах первым пальцем. Я же когда слышу гаммы, то совершенно зверею. К распеванию вокалисток я постепенно привык — приучила Нина Львовна.

После детей начинают родители. Эти уже гамм не играют. Зато часто случалось так, что мне нужно учить ту же самую пьесу, что и «соседям».

Эту прелюдию я называю «муравейник». Ее гениально исполняла Мария Вениаминовна Юдина.

Фуга. Прощание с Ольгой Леонардовной[182]… Ежегодные встречи Нового года, Гурзуф, Николина Гора…

Если бы можно было снова увидеть ее в «Идеальном муже», «Дядюшкином сне»… я пришел бы в такой же восторг, как если бы гондола подвезла меня к Тициану во Фрари. Это я Пруста цитирую[183].

На ее похоронах я играл «Траурную гондолу» Листа — ее любимое сочинение.

Девятнадцатая прелюдия A-dur. Призрачная музыка, ускользающая… Я увидел папин затылок. Папа был в шляпе. У него за спиной стояла свеча, я подошел и зажег ее — от своей свечи. Услышал его голос, как он напевал тему из медленной части Девятой сонаты Бетховена.

Это очень похоже на картину Магритта[184], но Магритта я тогда еще не знал!

И я решил, что в первый концерт в Карнеги-холл включу еще одну сонату Бетховена — Девятую. До этого хотел сыграть только четыре: Третью, Двенадцатую, Двадцать вторую и Двадцать третью. Наверное, американцы подумали, что меня «распирает».

В концерте получилась как раз Девятая, а от коды в медленной части я даже получил удовольствие!

Папа не часто мне снится, но всегда дает «дельные советы»: так, он буквально приказал учить Второй том «Темперированного клавира». Это было в Тбилиси. Если б я папу не послушался, возможно, не выучил бы никогда.

Фуга. Это — Америка! Как в страшном сне.

Двадцатая прелюдия a-moll. Двадцать лет разлуки — и наконец — мама! Невидимые, невыплаканные слезы… Рядом суетится ее муж, который все время говорит — говорит. Мы с мамой так ничего и не сказали друг другу.

У меня так всегда. С Прокофьевым я за всю жизнь обмолвился несколькими словами — потому что с нами был всегда кто-то третий. Именно он и говорил.

Фуга. Магия Мравинского! С каким удовольствием я играл с ним концерт Брамса — после провала с Лайнсдорфом!

Помню наш первый концерт. Он взял мою руку и стал рассматривать ее в лупу. «Никогда не видел такой длани, — признался Евгений Александрович. — На фалангах должны быть изображения апостолов… и я их вижу! А этот крестик — знак св. Святослава…»Тогда я попросил руку Мравинского: «А я вижу копье — это знак св. Евгения!»

Конечно, эта фуга застала Мравинского, дирижирующего Шостаковича, Бартока… Это грозный Мравинский. Но есть и другая грань: отрешения от земного, слияния с природой. В «Шелесте леса» все было именно так, как должно быть в вагнеровском лесу.

Двадцать первая прелюдия B-dur. Я у Пикассо в Мужене. Он показывает свои комнаты, в которых царит божественный беспорядок, восхищается узором какого-то вьющегося растения. Всем рисует на память на первых попавшихся предметах.

Обращаю внимание, что в одной из комнат разложены рисунки с вариациями «Завтрака на траве» — подражание Мане». Я насчитал их двадцать семь. А еще были эскизы и гравюры на линолеуме: видимо — невидимо. Ко многим из них он подбегает и что-то исправляет, доделывает.

Потом тянет меня в комнату, где висит «Семья бродячих комедиантов» — по-видимому, набросок[185]. Его глаза раскалены как угли. «Это — я!» — и указывает на Арлекина, повернутого к нам спиной. «А это — ты! Ты — молодой!» Я не поверил своим глазам. Рядом с толстым циркачом, похожим на палача, стоял худенький юноша. По-видимому, акробат. Он действительно чем-то похож на меня! — но раз так говорит Пикассо, то безусловно похож!

«Вот видите, наша встреча была предрешена», — засмеялся Пикассо и вручил мне портрет Фредерика Жолио-Кюри, в подарок.

В Ницце, в честь его 80-летия я играл Прокофьева.

Фуга. Это наш дом на Оке, вдали от цивилизации. Упоение тишиной и… совершенно без музыки!

Примерно так живет Бриттен — дружа с рыбаками. Запросто приходит к ним в гости, ведет беседы о рыболовстве.

После того, как мы отыграли С-dur'ную четырехручную сонату Моцарта, он потянул меня к берегу. «К этой сонате очень подойдут крабы, — сказал Бриттен, облизываясь. — Это моя самая любимая соната и… самая любимая еда. А что любишь ты?» «А я все люблю, абсолютно все. Такой я всеядный»

Двадцать вторая прелюдия b-moll. Эту прелюдию Юдина играла неслыханно быстро и marcato — против всех правил. Даже Гульд тут «паинька».

Мы с Генрихом Густавовичем были на этом концерте — еще шла война.

— Скажите, Мария Вениаминовна, почему вы это так играете? — спросил несколько сконфуженный Нейгауз.

— А сейчас война! — не глядя на Нейгауза ответила Юдина.