По направлению к Рихтеру

О «Легенде», ор. 12 № 6

Тетя Мери на веранде. Подслушивает, как я сочиняю. Это была пьеса «Сон». Очень слабенькая, слишком много унисонов. Подходит мама:

— Какой мальчик… (это она обо мне). Надо срочно заняться воспитанием.

— Нет, он должен быть предоставлен себе! Пусть созерцает — никакой спешки. Вундеркинды — это выскочки. Не люблю тех, кто рано начинает карьеру.

— Ты хочешь, чтобы он навсегда остался с русалками? Надо сделать из него талант…

— Талант — это скучно. Надо сделать из него… Грига.

О пьесе «Мысль», ор. 62 № 3

Мои мысли выглядят совершенно не так.

Хиндемит

О второй части Lebhaft сонаты № 2 (1936)

Концентрация вальсов, танцевальных ритмов. Немножко безумных, немножко несобранных.

Я таким представляю последний танец Нижинского[235]. Не в театре, а в каком-то отеле… для непонятной публики. Он соединил движения из разных балетов в один. Импровизация, за которой тщательно скрыто безумие.

Об интерлюдии и фуге in Fis из цикла «Ludus tonalis»

Какая-то игра… мистификация. Пруст на ваших глазах переделывает Альберта в Альбертину[236]. Делает это мастерски, но, согласитесь, странная характеристика для женской шеи: «Крепкая, загорелая, с шероховатой кожей». Я читал по-немецки, может это неточность переводчика?

Вообще, такие метаморфозы случаются. Когда я играю С-dur'ную сонату Моцарта, воображаю себя младенцем — с каштановыми кудрями. Когда вальс Шопена — почти кокоткой, Эсмеральдой из «Доктора Фаустуса». Поэтому «Сказки старой бабушки» Прокофьева не играю принципиально.

Шостакович

О прелюдии и фуге F-dur № 23

Прелюдия. Как есть «Дань Гайдну» у Дебюсси, так это «Дань Шекспиру» у Шостаковича. Я это воспринимаю так. Дань розенкрейцеровской маске, дань Тайне.

У писателей есть преимущество — у них не публичная профессия. Фрэнсису Бэкону (не художнику, конечно) достаточно того, что у него свой знак[237]. Я его видел. На заднем плане два столба, а на переднем — боров и молодой человек, который этого борова подкармливает. Для тех, кто знал Бэкона, этого достаточно. Остальное погружено в тайну.

Насчет знака Рихтера, я пока в раздумий. У меня было много вариантов, ни на одном так и не остановился. Подскажите, что бы это могло быть…

Фуга.Лировский шут, играющий на дудке. Под ее наигрыш душа Лира вышла из тела и отправилась в путешествие, но тело еще доживает. Это Лир… и уже не Лир. Помните?

— Ты — дух, я знаю. Когда ты умерла? (Это вопрос к Корделии)

— Где был я раньше? Где я нахожусь? Что это, солнце? (Извините, путаюсь в переводах. Но эти строчки точно пастернаковские):

— Моя ль это рука? Не поручусь. Проверю. Уколю булавкой. Колет.

(Видите, как сказал про себя: «Колет». Как будто наблюдает за собой уже сверху).

Стравинский

Об опере «Похождения повесы»

Из тех опер, благодаря которым люблю больше всего… оперу. Больше, чем рояль. Да-да, именно так…

Первое потрясение, когда Том размечтался о Лондоне — его маленькое ариозо. Оно переходит в рукопожатие Тома и Черта. А в музыке такая боль: щемящая, саднящая. Боль Моцарта, Чайковского… помноженная на мою.

У меня такое случилось в Лондоне, перед тем, как играть Восьмую сонату Прокофьева. Я в Лондоне первый раз. Играть не хочу. Почти плачу. До самого концерта хожу по Гайд-парку… и так вдруг захотелось в Станишовку… Даже в глазах потемнело.

Каватину Тома послушайте в день моих похорон! Никаких слов про меня, только эти: про любовь и измену[238]. Хотите, я вам сыграю? (Сначала вспоминает, потом, немного путаясь, играет по памяти). Вот скрипки… очень резко, как будто сорвали кожу. Ответ гобоев, фаготов, валторны… А вот самое главное: кларнет и душа.

Мое «строительство ковчега» Кокошка запечатлел. Раз десять фугу сыграл медленно — у него за это время вышло десять эскизов. В том эскизе, что я отобрал, видны все мои муки…

К сожалению, был только один сеанс: первый эскиз к портрету. Это было время, когда Фальк имел доброту направлять меня в моем желании рисовать.