По наследству. Подлинная история

И не была ли и его преданность мне, своему сыну, ничуть не менее примитивной и рабской? Далеко не всегда цивилизованной, да что говорить, к тому времени, когда мне исполнилось шестнадцать, я рвался освободиться от нее — чувствовал, как она меня стесняет, все так, а вот поди ж ты: теперь меня радовало, что я могу как-то отблагодарить его за эту преданность хотя бы тем, что сижу на крышке унитаза и, пока он сучит ногами, точно младенец в колыбельке, — приглядываю за ним.

Можно сказать: когда отец слаб и немощен, для сына не такой уж и подвиг — окружить его заботой и лаской. Могу только ответить, что я точно так же ощущал его ранимость (и как горячо любящего семьянина, которого больно ранили семейные раздоры, и как кормильца семьи, которого ранила неуверенность в завтрашнем дне, и как неотесанного сына еврейских иммигрантов, которого ранила предвзятость общества), когда еще не уехал из дома, а он был здоров, бодр и доставал меня никчемными советами, бессмысленными строгостями и доводами, от которых, оставшись один, я бил себя кулаком по лбу и выл от злости. И вот из-за этого-то разлада противостояние отцовской власти стало для меня гнетущей сшибкой — борьбой отчаянья с презрением. Он был не просто отец, а классический отец — у него имелись все те качества, за которые отцов ненавидят, и все те, за которые их любят.

На следующий день, когда Лил позвонила отцу из Элизабета — справиться о его здоровье, я услышал:

— Филип мне как мать.

Я был ошарашен. Можно было бы предположить, что он скажет: «как отец», но он выразился, не прибегая к банальностям, чего я ожидал, а куда более тонко и в то же время более открыто, без околичностей, с завидной, отнюдь не напускной прямотой. Да, он всегда учил меня на своем примере так, как не научили бы ни американский зауряд-папаша, ни школа, ни спортивная площадка, ни один дамский угодник, — на примере более грубом, ни в малой мере не совпадающем с моими тщеславными — а иными они и быть не могли — мечтами о здравомыслящем, достойном отце вместо этого недоучки, которого я отчасти стыдился, и вместе с тем его ранимость, прежде всего как объекта антисемитского ущемления в правах, укрепляла мою солидарность с ним и утверждала в ненависти к его обидчикам: он учил меня просторечью. Он и сам был, как просторечье, — приземленный, колоритный, не признающий недомолвок, со всей присущей просторечью вопиющей ограниченностью и несокрушимой силой.

К слову сказать, антисемитизм стал предметом краткой переписки, завязавшейся предыдущей осенью между Джоном Кридоном, президентом и главой «Метрополитен лайф», и мной, после того как «Нью-Йорк таймс бук ревью» опубликовал в октябрьском номере мое биографическое эссе. В этом эссе, названном «Под семейным кровом» — оно вошло в мою книгу «Факты», — описывался наш ньюаркский район, ставший пристанищем для еврейских ребятишек, росших там в тридцатые-сороковые годы, когда я как американец чувствовал, какая угроза нашей жизни исходит от немцев и японцев, и, хоть и был совсем мал, как еврей «не мог не ощущать, в каком страхе держат нас высшие и низшие слои американских христиан».

В этом эссе я упомянул об ущемлении прав, проводимом в те годы корпорацией «Метрополитен лайф», — вот что заставило Джона Кридона мне написать. Напомнив, что несколько лет тому назад он виделся с моим отцом, Кридон далее сообщал, что тогда мой отец ничего не говорил о каком-либо ущемлении прав; и он совершенно уверен, продолжал Кридон, что никакого ущемления прав в «Метрополитен» не было. По словам Кридона, написать мне его в первую очередь вынудило письмо старого коллеги, врача на пенсии, сотрудника компании в 1940-е годы, где тот полемизировал с моей публикацией в «Таймс». К письму Кридон приложил переписку, в которую я, неведомо для себя, побудил их вступить.

В письме Кридону врач на протяжении трех абзацев доказывал, что, вопреки моим утверждениям, «Метрополитен» никак не ущемлял права евреев. Его «потрясло», писал он Кридону, как мог Филип Рот в такое поверить, и, доказывая обратное, приводил примеры: «один из наиболее известных служащих высокого ранга, которого знают во всем мире благодаря его выступлениям по вопросам общественного здоровья и статистики от имени „Метрополитен“, Луи А. Даблин — еврей», высокий пост занимал и другой еврей, Ли Франкел, — он был «практически правой рукой Хейли Фиска», президента компании. «Скорее всего, — продолжал врач, — мистер Рот станет в свое оправдание утверждать, что пишет о детских впечатлених, а они, по всей вероятности, отражают разговоры и суждения его домашних. Мне хотелось бы найти способ внести поправки в эти впечатления».