По нью-йоркскому времени

          – Понимаешь… Ей очень плохо сегодня. В прошлом году у нее уже был срыв: часто плакала, неделями молчала, голодала. С трудом пришла в себя. Потом как будто все пошло на лад. Я уже думала, что все, больше не повторится. И вот – опять начинается, опять ее сердце мечется. Ты тут ни при чем, – она недолго помолчала. – Когда-то, во время войны, моя мать спаслась в монастыре. Не знаю, спасется ли в монастыре моя дочка.    

– Но почему она здесь?

– Она любила одного мужчину. Он умер от разрыва сердца.

          – А-а… Но ведь жизнь продолжается, ведь нельзя же…  

– Конечно, нельзя. Но такой она человек – все или ничего.

– Может, она не имеет права отсюда уйти? Она кому-то чем-то обязана?

– Да-да, обязана. Монахини, когда принимают постриг, дают обет верности Богу. А больше их никто не держит. Это же – монастырь, не тюрьма. Ты вчера рассказывал о том, что читал в книге об отце, который оплакивал, как умершую, свою живую дочь-христианку. Если бы ты знал, сколько слез я пролила, узнав о ее решении стать монахиней! Плакала день и ночь, не переставая. Ох-ох, дочка. И я умереть спокойно не могу. Как же ее оставить одну?

ххх

Ближе к вечеру из тех домов стали выходить монахини. На фоне белого снега были хорошо видны их черные одежды. Одну старую монахиню вела другая, помоложе, поддерживая ее под руку. Старушка едва ступала, волоча по узкой протоптанной тропинке свои дряхлые ноги.   

Михаил видел, как, наконец, из дверей другого дома появилась Лиза: поправив на плечах серую телогрейку, пошла следом за остальными. Все они исчезали в дверях невысокой церкви под зеленым куполом.       

Михаил стоял в раздумье. Наконец, затянув молнию своей зимней куртки, неспешно пошел в ту церковь. Понял, что это для него единственная возможность увидеть Лизу и, если удастся, поговорить с ней. В конце концов, никаких плохих намерений у него нет. Если его оттуда попросят – он уйдет.   

В храме пахло хвоей и воском. Старенький, седоволосый священник ходил по храму неестественно твердой для его возраста походкой, размахивая кадилом. Произносил вполголоса молитвы в свои седые, жидкие усы. На миг священник бросил на вошедшего Михаила любопытный взгляд. Но, не останавливаясь, продолжал кадить.      

Мерцали лампады у икон. Несколько монахинь сидели на скамейках у стен, склонив головы. Если бы не их редкое покачивание головами, то можно было бы подумать, что они спят.

А на клиросе, возле иконостаса, стояли две монахини. Свет настольной лампы лился на лежащие перед ними раскрытые книги на пюпитрах. Одна из монахинь – низкорослая, кажется, это она сегодня утром закрыла перед носом Михаила дверь. Вторая – Лиза. Они обе стояли рядышком, читали по открытым книгам, поочередно. Изредка напевали, причем голос другой монахини был низким, густым, заглушал тонкий голос Лизы.        

Хмурясь, Михаил стоял в полутемном углу, смотрел то на Распятие, перед которым горели свечи, то на Лизу, читающую молитвы, то на иконы. Припомнил Киев, Софийский собор, Печерскую Лавру. И… церквушку, которая находилась неподалеку от их дома. Чудом та церквушка пережила все лихолетья и уцелела. Там был небольшой церковный двор с высокими кленами. И какие-то бессменные старушки в темных одеждах. Иногда Михаил с друзьями заходил в ту церковь, любопытства ради. 

          Однажды, помнится, весной, в воскресенье утром, будучи еще ребенком, он гулял с друзьями неподалеку от дома. Солнышко уже всходило, а туман еще не рассеялся. И странным видением в этом тумане прошли старушки в белых платках, несущие из той церкви корзинки с горящими свечами. Михаил тогда не знал, что за диво такое, с чего вдруг идут эти старушки в такую рань, и с зажженными свечами. Но у него возникло странное ощущение, что в той маленькой церкви ночью случилось какое-то великое событие, и эти сморщенные старушки, всегда в черных платках и грубых юбках и кофтах, сейчас напоминали невест, убранных, как в фату, в белый туман... Это была Пасха.   

А еще в той церкви отпевали Витькиного отца – дядю Колю. Михаил очень любил дядю Колю: он брал их с Витькой на ночную рыбалку на Днепр, учил их плавать, играл с ними в футбол. Дядя Коля сгорел от рака, буквально за год, когда Михаилу и Витьке исполнилось по шестнадцать лет. Его гроб сначала стоял во дворе на табуретках. Потом под музыку полупьяного оркестра этот гроб повезли не как обычно – сразу на кладбище, а сначала в ту старую церковь. Михаил тогда не знал, что гроб и смерть тоже имеют какое-то отношение к церкви.   

          В церкви что? Там облупленные стены, там печальный старик-Бог в потрескавшемся куполе, среди ангелов, тоже старых, осыпавшихся. И дядя Коля – в центре церкви, с иконой на груди. Священник ходил вокруг гроба, кадил, бормотал в бороду «...во спасение души усопшего раба Божия Николая...» Отец Михаила всплакнул. Его мама, Витька, Витькина мама – все плакали, старушки вздыхали, осеняя себя крестным знамением.

          Михаил тогда полюбил какой-то новой любовью и своих родителей, и Витьку, и этих старушек. Почувствовал их всех в себе, себя – частью их...