По обе стороны экватора

Кабаки были хорошо музифицированы и еще лучше радиофицированы. Их стоваттные колонки начинали свою работу около полуночи, а затихали где-то на рассвете. Спать под этот аккомпанемент можно было, только спрятав голову под подушку. Что очень нелегко в условиях тропической жары и девяностопроцентной влажности. Я спохватился слишком поздно: контракт был подписан сроком на год, расторгнуть его досрочно без уважительных причин было стыдно и перед доной Терезиньей и перед московской бухгалтерией. Словом, мы остались в здании «Сервантес» как в западне, до конца контракта, и в течение всего этого года каждую ночь были вынуждены вкушать неистовые прелести того, что в туристских путеводителях по «Сидади маравильоза» именуется «вечно бурной и радостной ночной жизнью всемирно известной Копакабаны».

Однажды она забурлила там, внизу, с такой силой, что где-то в четвертом часу утра прогремели пистолетные выстрелы. Дочка, правда, не проснулась, но жена, глотая снотворное и стуча зубами по стакану минеральной воды, категорически заявила, что сыта по горло всей этой тропической экзотикой и хочет домой к маме. Пускай дома сейчас, в декабре, нет пляжа, но там «моя милиция меня бережет» и можно, по крайней мере, спать спокойно.

На следующий день невозмутимый портейро Жоаким объяснил, что перестрелка имела место в «Тропикалии». И уже не в первый раз. В чем дело? Да в этой мулатке Нейде — солистке стриптиза. Ее внимания домогались сразу три американских матроса. Сеньор знает, вероятно, что американцы предпочитают мулаток?..

Дона Терезинья де Жезус Карвальо была женщиной интеллигентной, обходительной и приветливой. Поэтому у нас легко и быстро установились дружеские отношения. Каждый раз, когда в первую пятидневку месяца я появлялся у нее в квартире — в нашем же доме, четырьмя этажами ниже — с очередным чеком арендной платы, она угощала меня «кафезиньо», заводила разговоры о житье-бытье, давала кучу полезных советов и наставлений. Была она «дескитада» — так назывались в Бразилии до легализации в этой стране развода супруги, разошедшиеся, но юридически все еще состоявшие в браке. Жила дона Терезинья с сыном-школьником. И жила безбедно, ибо, помимо своей собственной весьма уютной трехкомнатной квартирки, была обладательницей еще пяти квартир, которые сдавала в аренду. Эта уйма жилплощади служила ей своего рода алиментами: бывший муж — банкир и промышленник — полудюжиной апартаментов обеспечил ей и сыну безбедное будущее и гарантировал себе возможность без скандалов завести новую подругу, помоложе.

Мы беседовали с доной Терезой о наших житейских проблемах. Я жаловался ей на жару, она мне — на высокие налоги. Говорили мы о новых фильмах, телевизионных сериалах, о прогнозе погоды на ближайшие субботу и воскресенье, когда вся Копакабана от мала до велика дружно устремлялась на пляж. Иногда наша встреча выливалась в интеллектуальную дискуссию. Главным событием сезона в том году стало появление «бессмертных шедевров» (именно так называла их дона Тереза) американского писателя Генри Миллера. Шедевры были написаны еще в 20-х и 30-х годах, но долго не печатались, ибо шокировали и американцев и европейцев. Это было тогда… Теперь же, когда нравы стали проще, издатели — снисходительнее, цензура — помягче, некогда непризнанный гений брал реванш, повергая к своим стопам Нью-Йорк и Париж, Рим и Стокгольм, Лондон и Рио-де-Жанейро.

Спорить с доной Терезой было нелегко. Я пытался объяснить ей, что меня раздражает истеричное и показушно-скандальное саморазоблачение этого сочинителя, для которого физиология человеческих отношений стала единственным смыслом жизни и объектом исследования в его сочинениях. Дона Тереза снисходительно отвечала, что мои сомнения — это ребячество, что в моем возрасте просто неприлично оставаться пленником отживших представлений, раз уж она — дона Тереза — куда старше меня, с наслаждением рвет цепи мещанских предрассудков.

Я говорил, что искусство немыслимо без поэзии, без тайны, что есть рубежи, которые переступить нельзя, что — простите великодушно, дона Тереза! — даже будучи в квартире наедине с женой, я все же привык закрывать за собой дверь, заходя в туалетную комнату. И поэтому не могу понять писателя, который распахивает двери своего туалета на весь мир.

Дона Тереза ответствовала, что взгляды мои являются следствием определенного воспитания (произнося эти слова, она прикоснулась к моей руке, выразив этим жестом сочувствие молодому человеку, которому не повезло с воспитателями). Что искусство, если это настоящее искусство, должно быть свободным от всякой цензуры, в том числе этической и моральной. Что непозволительно надевать заржавевшие оковы устоявшихся эстетических концепций на рвущуюся ввысь творческую фантазию художника. И вообще: о вкусах не спорят, — приводила она самый последний и самый неопровержимый с ее точки зрения аргумент.