По обе стороны огня [Сборник litres]

Хотя вот в звон втиснулись, но потом отчетливо возникли басовые шмелиные нотки, родилось ощущение чего-то непонятного, тревожного, лошади неожиданно убыстрили шаг — похоже, и они слышат шмелиный гуд, и у них звенит в ушах высота, болят жилы, напряженно колотится сердце.

Нет, это был не просто звон крови, гуд в ушах, было что-то другое. Проводник, не оглядываясь, продолжал по-прежнему ехать впереди. Вся его мощная фигура усохла в дороге, окончательно сгорбилась, лопатки отчетливо проступили сквозь халат, костляво взбугрили стеганую ткань.

— Что это? — хриплым тоскливым голосом спросил Саня.

— Самолет, — пояснил Декхан. — Граница рядом. Защищаться надо, вот и летают самолеты.

Звук был действительно похож на тот, когда самолет, разбежавшись, приподнимается над землей, скользит некоторое время над ее поверхностью, потом резко набирает высоту и растворяется в небесной глади. Буквально через минуту его уже и не видно и не слышно. Здесь же имело место нечто иное: звук не исчезал, а наоборот, назойливый, едкий, он прочно поселился в воздухе, он ширился. Едва приметно, но все же ширился, рос, был недобрым, чуждым человеческому естеству, таил в себе опасность.

— Почему звук такой странный? Самолет? Тогда почему шумит так долго? Самолет взлетел — и пропал… А тут?

— Много самолетов, — пояснил Декхан. — Я же сказал: граница, — он назидательно поднял вверх палец.

Не самолеты были это, как оказалось. Нет. Река. Самая настоящая горная река, звероватая, не знающая усталости, опасная.

Но до нее было еще далеко. Нам предстояло преодолеть тонюсенькую ниточку-тропку, с которой, опасно прогромыхивая, уходили вниз камни, щебенка; несколько сырых, длинных, где пугающе-утробно выл ветер, ущелий; затем мы все же сделали короткий, как затяжка сигареты, привал. После привала старик снова поднял нас, загнал на лошадей, и мы двинулись дальше задыхаясь, перхая, давясь жидким воздухом. А звук все это время ширился, полнел, набирал силу, наливался железной тяжестью, он обрел вязкость, сделался каким-то чадным, действительно самолетным. Не приведи господь попасть в давильню, что гул этот издает!

Вот звук сделался совсем бешеным, беспрерывным — рев чудища Кинг-Конга, кровожадной обезьяны, и только. Рев сотрясал здешние горы, рождал лавины, сели, камнепады, до волдырей обжигал кожу, выдавливал глаза, рвал уши — и почернело от него лицо Сани Литвинцева; Декханов лик, тот и вовсе стал плоским и тоже потемнел, появились на нем рябоватые крапины, похожие на следы муравьиных укусов.

Из ущелья мы спустились в каменистую лощину, свернули направо и только тут увидели, что откуда-то с горных высей, по косой, безудержно вышвыривая на берег пену, водяные пригоршни, мокрую гальку, а иногда и целые булыжины, падает река. Коричнево-землистая, вся в мыле, в огромных лопающихся пузырях, страшная.

Грохот стоял такой, что не то чтобы говора — крика не было в нем слышно. Саня Литвинцев что-то кричал мне, беззвучно раскрывая рот, а я ни одного слова из его крика так и не мог разобрать. От рева реки глаза были мокрыми, в зрачках мелькали тени, резвились маленькие светящиеся шаманята, скулы остро проступили сквозь кожу, руки как зажали сыромятный повод уздечки, так и омертвели — невозможно было их разжать.

Старик же на грохот совсем не обращал внимания, он медленно слез с лошади, бросил повод, и лошадь, покачиваясь, устало побрела в сторону, к сохлым рыжастым кустам, росшим в длинной каменной расщелине. Проводник махнул камчой и нам — спешивайтесь, мол, тоже. Первым на гальку сполз с седла Литвинцев, заприпадал, запрыгал на одной ноге, обходя коня стороной, тот покосился на него фиолетовым зрачком, тихим подрагивающим шагом двинулся к стариковой лошади, урвать что-нибудь на зуб, изведать, что за кустарник там растет, съедобен он или нет. Но старик не дал коням особо увлекаться кустарником, из залатанной, обшитой сыромятью торбы, что была привязана к седлу Декханова мерина, достал овса, несколько туго свернутых бязевых мешков, насыпал в мешки корма, повесил каждой лошади на морду, сам побрел по берегу вдоль ревущего грязного потока, мокря сапоги и подбирая по дороге голыши, пробуя их на вес, прикидывая, гожи ли они, любы ль руке? Голыши он складывал в карман халата.

Рвал грохот жилы, пузырилась от него кровь, мелькали какие-то безумные мысли. Полог неба перечеркивали багряные, словно осенний лист, полосы. Вот вспыхнула и исчезла радуга. Светлые, в искрах, макушки гор прыгали, двоились, холодом сводило подскулья… Что же это старик делает, зачем ему эти камни? Делать ему нечего, что ли? Надо поскорее перебраться на тот берег реки и уходить прочь, прочь от этого вязкого адова рева — в тишину, в посвист ветра и шорох осыпающейся на дно ущелий щебенки.

Но старик, он почему-то не спешил переправляться. Пройдя к расщелине, постоял немного у ее горловины, недвижно глядя куда-то в курную сизую даль, в излучину лощины, потом повернул обратно, зашаркал медленно сапогами по камням, с трудом нагибаясь, поднимая голыши… Коллекционирует он их, что ли?