По обе стороны огня [Сборник litres]

Лошади мокрые. Мылистая сукровица проступила на их шкурах. Сукровица мокрила сапоги, штаны, пахла нехорошо. Пена густыми ватными комками срывалась с лошадиных храпов, падала на камни — так пенными клочьями, этими следами усталости, и отмечались километры пройденной дороги.

Когда через час мы выбрались из очередного ущелья на плешивую земляную полянку, неизвестно как существующую на этой жутковато-болезненной высоте, я, помня совет Сани Литвинцева, сделал попытку подъехать к старику, но он не пошел на сближение, резко рассек воздух камчой, словно птица крылом, в звуке этом даже почудилось щелканье волчьих зубов, я отступил назад, но все же нашел в себе силы проговорить сдавленным, просевшим, будто мне горло закупорила пластмассовая пробка, голосом:

— Аксакал, отдохнуть бы надо…

Старик на этот призыв не отозвался. Ни словом, ни движением. Он продолжал молча двигаться вперед, неустанно погоняя лошадь и оставляя после себя на едва приметной тропе белые мыльные клочья. Томир-Адам, видать, был упрямым человеком, усталости не признавал.

А усталость, она ощущалась буквально во всем — в ноющей боли рук, в муторной бегающей дрожи, пробивавшей ноги, в каком-то странном оцепенении мозга, в назойливом комарином звоне, прочно поселившемся в ушах, в серых увядших лицах, в запавших глазах и щеках. Даже Декхан, готовно отзывающийся на любое слово, на любой жест, и тот сошел на нет, из него будто выпустили воздух, и вся веселость вытекла, словно вино из дырявого бурдюка.

— Будет отдых или нет? — пробормотал сырым голосом Саня Литвинцев.

— Э-э-э-э, — послышалось безнадежное Декханово. — Кхе-кхе-кхе!

Не может быть, чтоб старик был таким железным, — впрочем, а прозвище? — он ведь тоже устал, выдавлины на затылке потемнели, набрякли влагой, спина сгорбилась, винтовка, которая раньше была словно бы чем прикручена к этой спине, сидела мертво, не дергалась, не ерзала, сейчас болталась вольно, хлопала прикладом по костистому узкому заду.

— Действительно, железный человек, — уловил мои мысли Саня Литвинцев. Он попробовал было изгнать из своего голоса сырость, но поперхнулся, закашлялся гулко, с хрипом, из-под пропитанных потом ресниц потекли слезы. Сане было тяжело, как, собственно, и всем нам, в височных ямках больно бились жилки, дыхание перехватывало, легкие работали шумно, с простудным сипением, будто старая паровая машина, и все впустую, бил кашель, сухой, злой, воздуха не хватало. Каждый из нас натуженно раскрывал рот, старался побольше захватить жиденькой, пахнущей снегом горной «разреженки», затихал на несколько секунд, затем снова делал судорожные движения губами, пускал пузыри.

К черту все, к черту Алтын-Мазар с его гидрометеостанцией!.. Когда вот так начинаешь вылетать из колеи, злиться, что тебе достается не меньше, чем лошади, на чьей хребтине ты громоздишься, когда кровь тяжело колотится в жилах и перед глазами маячит, то опускаясь, то поднимаясь, темное кровянистое полотно, надо брать себя в руки, другого просто не дано, нужно стиснуть челюсти и думать о чем-нибудь хорошем, о женщинах, которых встретил в своей жизни и которых любил, о том, каким чистейшим медом, вязким, хмельным, пахнет гречишный цвет, когда доводится бывать в деревне и бродить по фиолетовой вечерней земле, о том, как хорошо бывает выпить кружку пива где-нибудь в сумеречном дымном зале, под крашенными тусклой масляной краской сводами, насквозь пропитанными запахами рыбы и распаренных креветок, черных соленых сухарей, и отведать овечьего сыра. И вот уже сердце бьется ровнее, и дыхание не так сильно перехватывает, и кровь перестает колотиться-заполошничать, вызывая боль и страх, и хочется уже совершать что-нибудь доброе, нужное людям.

Тяжело дышат, хрипят лошади, надсадно кашляет Саня Литвинцев, перевитый кожаными ремешками фотоаппаратов, будто красный командир портупеями. Идут по тропе лошади, как ходили сотню лет назад, и две, и три сотни лет назад — других дорог тут нет. Так ездили воины Искандера Элькарнайна и пособники древнего картографа Эратосфена, ученого человека Птоломея, так передвигались Гумбольдт и Палас. Приобщение к великим невольно приносит облегчение, хотя дышать по-прежнему трудно — нет в воздухе кислорода, совсем нет его, ну хоть плачь! Торчит в горле тычок, ненавистная осклизлая пробка, и все.

А проводник и не думает останавливаться…

Небо совсем выстудилось, сделалось недобрым. Вот в нем возникла и медленно растворилась темная точка — это проплыл орел, завернул за горный пупырь, скрылся в ущелье.

В ушах звон стоит такой, что не слышно напряженного, пощелкивающего звука копыт — звук лошадиного шага почему-то начал вязнуть, тонуть в назойливом комарином звоне. А звон этот, он как звук беды, он словно вода, налился сам по себе в уши, и охота, до смерти охота сойти с лошади, попрыгать на одной ноге, вытряхнуть противный, колючий писк вначале из одного уха, потом из другого.

Но что ни делай, писк не пропадает, его ткань прочна, и каждый из нас кажется себе оглохшим, отупевшим, немым, посторонним на этой земле.