По обе стороны огня [Сборник litres]

Не верю я в рассуждения, что есть бесстрашные люди, ни на йоту не верю. Бесстрашных людей нет, а если и есть они, то с червоточинкой, с душевным заболеванием, таким людям лечиться надо, а не хвастать собственной храбростью. Чувство страха присуще абсолютно каждому нормальному человеку, и нет в этом ничего постыдного. Постыдно другое — когда ты оказываешься не в силах подавить это чувство в себе, превращаешься в тушеную картошку либо в нечто отработанное, выпустившее пары, неспособное сопротивляться, вот это уже худо, за такое на фронте награждали девятиграммовой свинцовой медалькой. Чувство страха ютится, живет в каждом человеке. Независимо от того, храбрый он или нет, подлец или же, напротив, благороден, царь он или пахарь. Нужно только уметь давить это паскудное чувство в себе. Вот в чем соль.

Старику проводнику, думаю, тоже было страшно двигаться по узенькой, в полторы ладони всего, тропе. Сколько он ни ходил по этой тропе ранее, сколько ни ездил, а все равно страшно.

Пеший человек по такой тропе, как наша, и двух шагов, по-моему, не ступит. Одолевают эти тропы только верхом. Лишь лошадь, умное, доброе, безотказное животное, может здесь пройти. И себя, если что случится, из беды вызволить, и седока.

Что-то благодарное, теплое подступило к горлу, рука сама потянулась к лошадиной холке. Лошадь, она, кажется, уже привычна была к подобным излияниям, ей не беспредметная благодарность, коей является человеческая теплота, нужна, ей бы сена сейчас или кусок хлеба. Ничего, будет и сено, и хлеб.

Далее тропа расширилась, идти стало веселее, и вскоре караван наш снова втянулся в недлинное промозглое ущелье с кусками снега, небрежно навешенными на горбушины камней, осклизлые лбы пупырей и острые опасные зубцы стенок.

Остановились передохнуть. Декхан опять обрел прежнюю веселость, распахнул халат с детской, разрисованной цветочками и стручками подкладкой, отер лицо, удаляя следы недавней растерянности. Голова его походила на баклажан, лицо было широкое, а черты, все детали на нем — мелкие, какие-то шкальные. Таких в детстве всегда дразнят: «Лица много-много, всего остального — мало-мало». Глаза его, как и голова, тоже были «овощными», смахивали на зреющий горох, желтовато-травянистого цвета. В машине, когда ехали из Оша, мы не имели возможности рассмотреть Декхана в темноте брезентового кузова, а здесь рассмотрели. Саня озадаченно поморгал белесыми ресницами, видно, прикидывал, как лучше снять Декхана на цветную пленку, поискал деталь, которой в облике Декхана не хватало, и вдруг поинтересовался встревоженным высоким голосом:

— А пистолет твой где? Потерял?

Декхан блеснул крупными, похожими на клавиши рояля зубами:

— Не потерял. В совхозный сейф под расписку сдал. С оружием я могу ездить только по трассе. Домой, в гости с оружием нельзя.

— Почему?

— Запрещено.

— Кто узнает, берешь ты с собой пистолет в горы или не берешь? Кто?

Декхан неопределенно покрутил ладонью в воздухе, ответил туманно, намеком:

— Кому надо, те узнают.

— А если волки встретятся?

— Другим оружием будем отбиваться. Вон, — Декхан стрельнул гороховыми глазами в сторону Томир-Адама, — малопульная кривостволка сразу шесть волков насквозь продырявить способна.

Старик, который молча глядел на Декхана, медленно перевел взгляд в сторону, стал рассматривать каменную расщелину, снежные, посверкивающие в прозрачном солнечном свете макушки недалеких гор. В непроницаемых и, судя по всему, много повидавших глазах его было сокрыто мудрое спокойствие старости, еще — большая внутренняя сила и совершенно определенное, ничем не замаскированное отношение к маяте мирской, бытовым передрягам, спорам по различным мелким вопросам да к таким никчемным разговорам, что сейчас вели Саня Литвинцев с Декханом.

О чем он думает, этот неразговорчивый старик с лицом памирского бога? Может, о прошлом, может, жалеет о том, что время ушло, его время? Ведь все, что он знает, весь долголетний опыт свой, великую способность жить, умение проходить сквозь огонь, воду и медные трубы надо успеть передать тем, кто остается дальше жить на земле.

Может, он вспоминает годы Гражданской войны, когда вместе с Джурой — опять Джура, да и был ли вообще такой человек на свете? — бродил по здешним тропам, заманивая басмаческие банды в западни, деля один сухарь на четверых, одну шинель, один крохотный костерок, одну крупицу чая на целый взвод?

А ведь действительно, существовал ли вообще Джура в жизни? Старик не знал этого. Да и не мог знать.

Саня тем временем изготовился было снять Декхана во всей его красе, но Томир-Адам, щелкнув камчой, скомандовал скрипуче, коротко:

— Чу!