По обе стороны огня [Сборник litres]

— Устраивает? — Шатков понимал, что он совершает ошибку, показывая деньги Нэлке, но иного пути у него не существовало, эти деньги надо было показывать. Он сейчас один, совсем один в большом городе, без прикрытия, без связей. Если бы рядом находился Кононенко, он бы действовал по-другому…

— А зеленые? — спросила Нэлка, не проявив к деревянным российским «дензнакам» особого интереса.

Шатков отогнул пластмассовую пластину, прикрепленную ко дну сумки, показал, что там есть. На дне сумки лежали две довольно плотных пачки долларов.

— Ну что, стартовый капитал есть, — констатировала Нэлка и трогательно склонила голову набок. Посмотрела на барменшу. — Ты права. Красивый парень. Такие и летом не всегда отдыхают в нашем городе.

— Я рада, — сказала барменша. — А вообще-то я чуть ошибку не совершила: час назад я этого «красивого парня» едва из бара не вытурила.

— Таких людей нельзя трогать. Их оберегать, их лелеять надо. — Нэлка с нежностью посмотрела на Шаткова.

— Теперь, кстати, о птичках — о поэзии. Александра Сергеевича Пушкина знать надо, — бросил Шатков барменше. — Не «вас похоронит за свой счет наш дорогой „Аэрофлот“», а иначе — «Быстро, дешево и без хлопот вас похоронит „Аэрофлот“». В Рио-де-Жанейро так говорят.

— Я здесь с подружкой, — сказала Нэлка, — зовут ее Ларисой.

Шатков оглянулся. Лариса, сидящая за столиком, призывно подняла руку. Шатков кивнул ей в ответ.

— Очень красивое имя — Лариса.

— И девочка ничего, — сказала Нэлка. — Хочешь любовь втроем?

— Надо подумать.

— Тогда заказывай еще один коктейль и один кофе.

Шатков заказал. Барменша поставила три кофе и три коктейля на деревянный резной подносик («Вьетнамский, в этом баре много всего восточного, вьетнамского и китайского», — отметил Шатков) и сама отнесла за столик.

Парней нигде не было видно. Они словно бы сквозь землю провалились. За занавеской даже ничто не шевельнулось, не стронулось с места — парни умели сидеть в засадах.

«Ладно, — вздохнул Шатков, — пусть будет так…»

Через двадцать минут он и две девушки, Нэлка и Лариса, вышли из кафе.

Глава третья

Квартира у Нэлки была уютной. У таких девушек — имеются в виду девушки, знающие жизнь, — всегда бывают уютные квартиры. У многих людей квартира имеет стандартный набор мебели, незатейливый коврик на стене, пару цветных гравюр с непонятными изображениями — то ли город у моря нарисован, то ли фрукты на скатерти, то ли под стекло засунута обычная абстракция, безвкусная, как смятая утюгом газета, с парой расплющенных мух, прилипших к бумаге, а у Нэлки квартира носила отпечаток характера владелицы — это была «штучная» квартира, в каких всегда присутствует что-нибудь запоминающееся.

В Нэлкиной квартире на стенах висели не вырезки из «Огонька», которым место в общественном туалете, а не в доме, и тусклых литографий тоже не было — висели три хороших живописных холста, два были написаны маслом, — ухоженные, под свежим лаком, один — гуашевый пейзаж в аккуратной раме под стеклом, — все три полотна с автографами авторов. В углу был сложен камин, украшенный черной чугунной решеткой, около которой стояла ступа с инструментами для поддержания огня в камине — клюкой, щипцами, метелкой, совком.

— Камин настоящий? — спросил Шатков. Ему было здесь, в Нэлкиной квартире, интересно.

— Настоящий.

Шатков присвистнул: иметь камин в городе, да еще такой камин, с «рукодельной» решеткой, — штука дорогая.

— Может, зажжем?

— К сожалению, увы… Дров нет.

— Картины чьи?

— Две — моего бывшего мужа, одна, — она показала пальцем на гуашь, — любовника, живописца из Москвы.

— А где муж? — осторожным голосом спросил Шатков.

— Муж объелся груш. — Нэлка засмеялась.

— Где он? Что за груши?

— С мужем я не живу. И груши не ем. Я девушка умная, знаю, чем их околачивают. — Нэлка, перестав смеяться, продолжила тему насчет мужа: — Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я — мандарины из солнечного Сочи. У каждого — свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».

— Роскошная семейная жизнь!

Над камином висело несколько гипсовых слепков рук — были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные — скрипачей, кукловодов либо поэтов.

— Что за коллекция? — поинтересовался Шатков. — Тоже от мужа осталась?

— Нет, это моя, — сказала Нэлка, — это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, — в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более — с нынешним родом занятий.

«Вот это, кстати, и делает человека человеком», — отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.

— Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? — Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: — Правильно делаешь!