По обе стороны стены

(Между прочим, прочитав записные книжки Анны Ахматовой - издание библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, - я с гордостью обнаружил, что мы находимся с ней в некоем дальнем родстве. Ее бабушка по материнской линии была Мотовиловой, сестрой отца Николая Мотовилова, того самого, в халате, бородатого, скучного.)

С дядей Колей я уже раньше встречался. Он специально приезжал в Париж, когда я был там в 1962 году. Пригласил даже в ресторан, датский, на Елисейских полях ("очень неплохо кормят и недорого"), и мы распили с ним там замороженную в куске льда бутылочку водки.

В прошлом эсер. Левый. Принимал участие в московском восстании специально ездил из Швейцарии. Вернувшись невредимым назад, на революцию, насколько я понял, наплевал и занялся геологией. Впрочем, кажется, занялся ею еще до революции... Увидел Монблан - влюбился в него, и стал Монблан с тех пор делом его жизни. Сколько я себя помню, он всё составлял его карту. Успел ли закончить до своей смерти, так и не знаю...

И вот в один прекрасный сентябрьский день 1974 года мы с женой ввалились к нему в "холостяцкую" квартиру со всеми своими киевскими чемоданами. Третий наш спутник, мохнатая, глаз не видно, Джулька летела в это время в Париж, с друзьями, встретившими нас в Цюрихе. Последняя дядина телеграмма в Киев была категорична - "собака абсолютно исключается точка".

Сам он - волосы до плеч, глаза-колючки, брови почище брежневских оказался добрым, подвижным и весьма словоохотливым - чуть-чуть не сказал "стариком", - нет, не годится, скажем лучше профессором. А поговорить не прочь был... За свои 93 года кое-что да повидал.

Беседы наши - в основном на кухне - проходили не всегда мирно. Монблан Монбланом, но эсеровский, бунтарский дух в нем не выветрился - за чашкой кофе с подсушенным хлебом он весьма темпераментно развивал свои политические идеи.

В основном поносил Америку. И такая она, и сякая, и погода стала неустойчива опять-таки из-за них - авионы (!) тоже они придумали, да-да, не смейся, слишком много всего сейчас в воздухе...

Как ни странно, но к Советскому Союзу, несмотря на свое эсерство, относился весьма терпимо. Более того, хвалил (война, война!) - и тут-то начинались схватки боевые...

- Ну, как ты не понимаешь, Вика, что ваша страна...

- Что наша страна?

- Что, что? Из отсталой и полуграмотной...

- Стала передовой и грамотной?

- Да, грамотной!

- И передовой?

- Ну, не во всех областях, но в некоторых...

- Космических? Сам говорил, что всё в воздухе смешалось...

- Ну, говорил, говорил... Но я не о космосе, я о культуре...

Тут я начинал хохотать.

- Ну чего, что ты хохочешь? Ни в какой стране тиражи книг не доходят до таких размеров, как в вашей.

- Каких книг? Брежневских докладов?

- Не только брежневских. Недавно я вот в вашей "Литературной газете" читал, там приводились цифры тиражей классики.

- А "Правду" ты не читаешь, дядя Коля?

Дядя начинал кипятиться, краснеть.

- Брось этот дурацкий тон. Поверь мне, не будь у вас в стране КГБ...

Я не выдерживал.

- Дядя Коля, дорогой мой, жаль, что меня из партии исключили, а то дал бы тебе рекомендацию.

Тут он начинал топать ногами.

- Дурак! Дурак! Дурак!

Всё в конце концов кончалось мирно, мы допивали свой кофе и отправлялись куда-нибудь на прогулку. Но не поддразнивать милого моего эсера я не мог - покупал свою любимую "Правду" в соседнем киоске и по вечерам, развернув, пытался читать вслух.

- Нет, нет, этого мне не надо. Газеты ваши я не люблю. А вот "Новый мир"...

- А где он? А? - не выдерживал я, и начиналась новая баталия.

Совсем недавно я опять вспомнил дядю Колю, слушая по телевидению беседу главного редактора "Правды" с итальянскими журналистами.

"Правда" - моя слабость (все надо мной смеются), поэтому пройти мимо этого эпизода никак не могу.

Дело было в Милане. А беседа в Москве. Началось всё с того, что показали, как Виктор Григорьевич Афанасьев выходит из своего дома ("квартира 55 кв. метров" - сообщил комментатор), сел в длинную машину ("не собственная, редакционная") и оказался, наконец, в собственном кабинете. Но не за столом, где он привык чувствовать себя хозяином, а почему-то на вращающемся кресле посреди кабинета.

Бедняжка, даже мне его стало жалко. Под обстрелом прожекторов, кинокамер и трех журналистов он так беспомощно крутился на своем кресле то туда, то сюда, и ноги в светлых, некрасивых туфлях носками внутрь, и локти прижаты, и глаза бегают, и улыбка робкая - как на угольях. А бородатые, элегантные итальянцы, нога за ногу, раскинулись в креслах, задают вопросы.