По образу и подобию

Потанцевали немного, попрыгали, ужин как-то быстро забылся, опять хотелось есть. Они ничего плохого не сделали, просто открыли кладовку, взяли несколько банок консервов, печенье, конфеты. А назавтра поднялся шум — взлом, кража, милицию вызвали. Это же надо! А говорят — детдом все равно что родной! Чего же тогда милицию вызывать, у себя же взяли, не где-нибудь. И начали их таскать. Девчонкам-то что, они свои, одна Ксения чужая, да старше всех, хотели ей пришить, что это она инициатор кражи, вот уж она наревелась тогда, на всю жизнь. И богу молилась, и по полу каталась, только бы выцарапаться из этой истории. Обошлось. Правда, милиции она с тех пор боится до дрожи, аж зубы стучат, постового на улице и того обходит дальним кругом, понимает, что глупо, но боится, и все, другие высоты боятся или там змей, жуков, а она — милиции. Конечно, не в той одной истории было дело, на работе тоже вышла неприятность, она тогда в парикмахерской работала и сразу подумали на нее, раз уже был один привод, а она в том деле была почти и ни при чем. Да вспоминать не хочется, ушла она оттуда, устроилась в столовой подавальщицей, а тут приходит повестка из милиции. Вот где она испугалась, три дня пряталась по сараям, дома не ночевала, потом рассказала про все маме. Мама сама в милицию ходила, сказала, что Ксения уехала в другой город к тетке. А ее, оказывается, просто так вызывали, для разговора. Ничего себе разговорчики! Ксения чуть со страху не померла, да еще парикмахерскую вычистила из трудовой книжки бритвой. Дура, конечно, пришлось потом эту книжку потерять, но это уж пустяки. И тут пришло письмо от Верки ей, Ксении, на ее домашний адрес! А в письме было такое! Ну как самому близкому другу пишут. С искусством оказалось все гораздо сложнее. Народная студия Верке очень нравилась, особенно спортивный танец, там у нее все получалось, а с классическим она от других отставала, но дело было, конечно, не в этом, а в том, что студия-то была не профессиональная, а самодеятельная, для рабочих какого-то завода, выгонять они Верку не выгоняли, потому что она очень способная, но жить-то где-то надо, и кушать хочется, и одеться, как полагается артистке. Владимир Афанасьевич, конечно, обещает помочь, но пока ничего не выходит. Наверное, она сама виновата, держалась с ним не очень-то правильно. Но любовь у них все равно не вышла, потому что негде, а так встречаться у него нет интереса. Теперь, правда, есть надежда, она устроилась в одну семью убираться, с жильем, конечно, с кормежкой, выходной в воскресенье, и еще пятьдесят рублей в месяц. Люди оказались невредные, против танцев не возражают. Детей у них нет, вернее, есть один, но он уже школьник, дома зря не торчит, белье сдают в прачечную, готовить не заставляют, она все равно ничего не умеет, а главное, полдня никого нет дома. Вот это и было интереснее всего, Верка приглашала ее, Ксению, к себе в гости, в Москву, потому что она надеялась, что к тому времени что-то прояснится с театральным институтом или кино и они будут поступать вместе. Правда, у Ксении внешние данные не особенно и гарантий она не дает, но почему не попробовать?

И Ксения полетела. Матери она наврала, что посылают в деревню на покос, а может быть, и на все лето, на работу даже не зашла, денег там всего ничего, она у матери выпросила на подкорм, да туфли одни продала, ничего, не пропадет как-нибудь, с голоду у нас еще никто не умирал, и — тю-тю!

Примчалась сразу по адресу, выходит тощая такая, в очках, физиономия кислая. «Вера, — говорит, — здесь больше не живет». — «Как не живет? А где же она, мне ее обязательно надо!» — «А вы кто, не Ксения?» — «Ксения». — «Тогда хорошо, она вам записку оставила. И слава богу, и кончим с этим». Но Ксении было все равно, что она там бормочет, она схватила записку, не записку, а целое письмо на двух страницах, села на чемодан и стала читать. И опять все сразу стало интересно и удивительно.