По образу и подобию

Только много позже, все снова и снова обдумывая свое крушение, Луганцев понял, что виноват во всем был один он. Гена не справлялся и не мог справиться с делом, ведь в нем не было ничего, кроме приличной оболочки, ничего. Как же он мог руководить строительством этой сложнейшей, по новейшей технологии задуманной обогатительной фабрики? Смешно! Здесь нужен был совсем другой, более сильный, знающий, опытный человек. И это он, Луганцев, был виноват, что соблазнил Трофимова, привез сюда, доверил ему то главное, за что отвечать должен был сам, потому что это было самое дорогое, любимейшее его детище. Зачем он это сделал? Из каких чувств и побуждений? Обрадовался встрече со старым приятелем? Проявил широту души? Какая непростительная безответственность! Но все эти мысли пришли гораздо позднее, уже потом, а тогда до расплаты было еще далеко. Тогда, забыв про все, он, забросив конструкторские работы, кинулся разбираться в неотложных проблемах стройки, подгонял, выкручивался, добывал необходимое, заново налаживал отношения с людьми. И именно это, к великому его удивлению, оказалось самым трудным, между ним и его коллективом как стена стояла эта несуществующая еще премия.

— Ну, если за такое вот премии давать, — сказал ему один, — то я уж и не знаю, за это сажать надо.

Так впервые было названо то, что должно было случиться позже, но Луганцев ничего не услышал, не понял, грозная поступь судьбы не зазвучала в нем роковой музыкой, он засмеялся, уверенный в себе и своем деле:

— А это не нам с тобой решать, Иван Григорьевич, начальству виднее, кому давать премии, кому не давать, ты лучше ближе к делу выступай: чем тебе помочь, чтобы твой сидящий в этом самом участок не тянул за собой всю стройку, не стыдно тебе, что у тебя делается?

Другие говорили проще, понятнее: «Мы вкалываем, а ты, Георгиевич, сливочки поедешь снимать. Не жирно ли тебе одному будет? Мог бы и поделиться…»

И он понимал: да, премия — это не так просто, с ней вообще получалась ерунда. Вначале он по простоте душевной думал, что дадут ее ему, Луганцеву, за его личные выдающиеся заслуги по вытягиванию на современный уровень дохлого, никуда не годного проекта, за бойкое выполнение графика, за решительность, напор, энергию, за талант, в конце концов. Но все оказалось не так, не так. Премию давали не за исправления проекта, а за фабрику, которая медленно и трудно возникала из всей этой проектной и строительной неразберихи, из их трудов, ошибок, бестолковщины, ссор, возникала как будто бы вопреки, наперекор им. И получалось, что проектанты, едва не загубившие дело, имели на премию права, равные с ним, человеком, спасшим, вытащившим стройку, и он включил в авторский коллектив двоих из проектного института. И еще он включил туда заместителя начальника главка и одного начальника участка, не того, что просил поделиться, а Ивана Григорьевича, того, что грозил судом, и еще одного монтажника и, подумав, — Гену Трофимова, не столько по делу, сколько по должности. Только теперь догадался он, почему все последнее время Гена являлся перед ним такой таинственный и печальный, словно полный неземных, ни для кого не постижимых обид. Гена чувствовал себя обойденным, оскорбленным, он страдал от странной недогадливости начальника и друга, он начал сомневаться в его достоинствах и даже порядочности, вот до чего доходило дело! И, смеясь и удивляясь про себя его ничтожеству, его творческой бедности и неумению сдерживать несправедливые амбиции, Луганцев вписал его имя в список следом за своим и вызвал Гену к себе.

Гена встретил новость сдержанно, даже холодно, он настолько закоснел в своих печалях, что, казалось, уже жалел менять их на радость и успех. Но уже на следующий день его мятое лицо выражало такую степень значительности и величия, что Луганцев понял: его подарок принят благосклонно, как должное.

Известие о присуждении им Сталинской премии третьей степени пришло в декабре. В марте все они были в Москве, получали медали, дипломы, деньги, поздравления, а едва вернулись, пришло еще одно радостное сообщение, такое же ожидаемое и все-таки неожиданное, — у Луганцева родился сын. Он ответил длинной восторженной телеграммой, в которой просил назвать сына Георгием в честь деда, и одновременно сообщал о присуждении премии и невозможности немедленно приехать. Они бурно отпраздновали оба события. На банкете совершенно счастливый Гена Трофимов сиял и был душою общества, он поднимал тост за тостом — за Сталина, за будущую фабрику, за коллектив. Про Луганцева он сказал так:

— Вы меня хорошо знаете, товарищи, никто не может меня упрекнуть в том, что я вот настолечко подхалим, я подхалимом никогда не был и, когда нужно было, самое неприятное прямо говорил Александру Георгиевичу в глаза, но сегодня я хочу поднять тост за него, за тот огромный вклад, который он внес в наше общее дело, за его здоровье и счастье, за его сына, который так вовремя родился, пусть он будет удачливым и счастливым!