По обрывистому пути

— Серафима Викентьевна, а разве так уж обязательно кого-нибудь ненавидеть? — шутливо спросил Алеша Родзевич.

— Дураков ненавижу, бестактных и грубых людей! — горячо ответила девушка. — Кому ещё бутербродов? — вдруг перестав сердиться, спросила она окружающих.

Но оказалось, что все насытились и теперь потянулись в гостиную, где Коростелев демонстрировал горбушку несъедобного хлеба, который привез из голодающего уезда. Это было какое-то буро-зеленое рассыпчатоё вещество.

— Нет, госп…пода, вы поп…пробуйте этот минералогический конгломерат! — настаивал журналист. — Я вам расскажу, из чего он составлен: леб…беда, мякина, жирная, г…глина и д…десятая часть от…трубей… И при этом земство лишили права организовывать голодающим помощь… А вы г…говорите — интеллигенция!.. Где же она?! Что она делает?!..

Витя вошел в гостиную, стал за спиной Коростелева. Он один принял всерьез предложение журналиста.

— Мне можно попробовать, Константин Константинович? — спросил он, протянув руку к этому крестьянскому «хлебу».

— Витя, иди к себе! — строго сказала Анемаиса Адамовна. — Тебе здесь не место. Иди играй с Сашей. Тебя по зовут к столу.

Мальчик покорно вышел.

— А если, по-вашему, интеллигенция — класс, — продолжал журналист, — то это класс белоручек, трусливых эксплуататоров, которые питаются рабочими силами через желудок буржуев! Все эти декаденты Сомовы, все эти господа, которые вьются вокруг Морозовых, Мамонтовых, — всяческие артисты, поэты, певицы, которых буржуй называет «певичками» и которые с ним лакают ш-шампанское…

— Да вы — анархист, Константин Константинович! — воскликнул Горелов.

— А… может быть, может быть… не знаю… Но к этому «классу» принадлежать я решительно не желаю, — заявил журналист. — У меня есть приятель, с которым знакомы и вы, — Саламатин… Митрофан Саламатин — миллионщик, богач и, нас…сколько возможно в его положении, п…порядочный человек, весьма образованный. Конечно, он тоже инт…теллигент… Я с ним могу выпить водки и коньяку, но мы с ним кат…тегорически разного класса… Я его подбиваю купить нашу паршивую газетенку. Если мне провокация эта удастся, то наш поганый листок, вероятно, станет приличней в руках у такого издателя. Он будет тогда покупать мой труд, но мы с ним останемся разного класса…

— А к какому же классу, по-вашему, принадлежат поэты, писатели? — спросил Викентий Иванович Фотин.

— Позвольте, какие писатели и поэты? — громогласно вмешался доктор Баграмов. — Сейчас пошли в моду писатели-декаденты. Вы их читали, Викентий Иванович? Что они пишут? Либо весьма откровенный альков, либо какую-то надуманную галиматью — ангелов, экзотические цветы, которые пьют кровь из людей… Кровь-то людскую пьют не цветы, а, с позволения сказать, тоже — люди!!

— Вы, Иван Петрович, не поняли, — мягко пояснил доктор Зотов, похожий на широко известный портрет Надсона, — эти поэты так же, как вы, ненавидят пошлость и подлость окружающей жизни. Потому они и уходят в надуманный мир фантазии, в мир этой самой «галиматьи», как вы выражаетесь. Это — протест!

— Извините, Антон Александрович! — яростно взревел Баграмов. — По деревенской моей темноте я не понял! Простите великодушно! А если уж вы такой просвещенный, то объясните, пожалуйста, дальше. Я согласен с этими господами, что жизнь действительно подлая. Так почему же у них нет мужества разоблачить эту подлость?! Взглянуть ей в глаза и плюнуть в эти бесстыжие зенки реальности? Чего они испугались, чего они прячутся в Индию, в Вавилон, бегут в загробную жизнь! Или проще: боятся, что буржуй не станет им платить, если они напишут по правде всю грязь, которую он расплодил?! Так что же, и их считать интеллигенцией? Так сказать, быть одного с ними «класса», как вы выражаетесь?! Извините!..

— Иван Петрович, тут ваша ошибка, — усмехнулся Рощин. — Классовая принадлежность — это объективная вещь, а не выражение вашей симпатии. Люди разных воззрений могут принадлежать к одному классу. Пролетарий, который не осознал своих классовых интересов и верит в царя и бога, он все равно — пролетарий!

— Неужели и вы, Виктор Сергеевич, считаете интеллигенцию классом? — удивился Шевцов.

— Нет, я не считаю. Я просто Ивану Петровичу указал на его логический промах, — с усмешкой ответил Рощин.

— Нет, почему же ее не считать одним классом! — воскликнул Горелов. — Иван Петрович, вы — врач. Антон Александрович тоже врач. Вы, скажем, по-разному смотрите на поэзию, на декадентов. Но это вопрос вкуса. Так сказать, один любит арбуз, а другой — свиной хрящик… Но Оба, скажем, рабочие или оба врача принадлежат к одному классу…