По обрывистому пути

Дарья Кирилловна тоже решила ехать к себе в деревню, в свой старый дом. Она была демонстративно суха и холодна с зятем, подчеркивала его равнодушие к отъезду жены, делала внезапные замечания о его предстоящей «свободе», которой он сможет теперь пользоваться «без всякого ограничения»… И хотя Дарья Кирилловна возвращалась к своей школе, к саду, который любила, но по характеру своему она не могла ощущать свой отъезд как событие приятное для себя. Ей больше нравилось изображать собой жертву, страдалицу, и она вздыхала, глядя на Юлию и прикладывая к глазам огромный мужской, но по-дамски обшитый кружевами носовой платок.

Фрида собиралась в дорогу с душевной тревогой. Доктор и она покидали больничный участок на произвол, на руки, правда, опытному, но равнодушному, нетрезвому и не очень-то грамотному фельдшеру Павлу Никитичу, который уже заранее воображал себя в роли врача, гордился своим положением и ходил по этому поводу все время под хмельком. А эпидемия не угасала в окрестностях, и в тех очагах, где удалось ее погасить, она без серьезного наблюдения могла разгореться вновь…

Когда сборы были закончены на прощание всей компанией они поднялись на ближайшую в окрестностях гору, в лес, на пикник.

Аночка прочла на вершине горы своего любимого «Буревестника», и ей восторженно помогал ломающийся голос Саши.

Отсюда были видны горбатые горы Урала, поросшие темной щетиной лесов, окрестные башкирские деревеньки, казавшиеся такими крохотными сверху, клокочущая, бурливая горная речка и завод, где теперь предстояло жить и работать Баграмову.

Дарья Кирилловна расстелила скатерть. В кустах уже шумел самовар, распространяя смолистый, хвойный дымок от горящих шишек. Доктор откупорил бутылку вина и произнес напутствие всем отъезжающим, пользуясь тем, что вокруг нет никаких посторонних ушей.

Вдруг из кустов явился сухой и длинный Павел Никитич.

— Здравствуйте-c! — сказал он.

Все замолчали в ожидании.

Баграмов поднялся от костра.

— Здравствуйте, — ответил он фельдшеру. — Вы за мной? Что-нибудь случилось?

— Я, собственно… собственно… я… за больничной лошадью… Я… срочный вызов…

— Куда? — тревожно спросил Баграмов, готовый тотчас поехать.

— Нет, что вы?! Вы совершено свободны-с! — сказал фельдшер. — Я говорю, возможно, случится вызов к больным-с, а вы на больничной лошади… Как же так, месье-дам?! Неудобно… Тем более вы, так сказать, отчислены… По долгу смотрителя, я…

— Говорите прямо, — нетерпеливо и резко вмешалась Фрида. — Подслушивать притащились за нами, Павел Никитич, или попросту выпить хотите?

— Нет, ей-богу, я попросту… попросту… Думал, компания… Всё-таки вместе столько служили, а тут… как собака… один и один… Становой мне и говорит…

— Становой?! — с возмущением перебил Баграмов.

Фельдшер запнулся, осекся, умолк.

— Ну и что?! — вдруг вызывающе выкрикнул он. — Ну, становой!.. Говорит: «Поехали в горы, а тебя, неумытое рыло, не звали…» А я говорю: «Они б…благородные люди, а не звали — значит, забыли. А я пойду сам и заберу тарантас и лошадь», — неудачно колеблясь между желанием оправдаться и вызывающей дерзостью, бормотал фельдшер.

— А как же вы, на дежурстве в больнице — и пьяны? — спросил Баграмов, все оценив и поняв его состояние.

— А вы мне, Иван Петрович, больше уже не начальство, вот как-с! — взъелся Павел Никитич. — Я вам всего теперь добрый знакомый. Вы больше в больнице не служите и лошадь я заберу, и тарантас… И квартирку прошу очистить… Мне её ещё надо принять от вас. Вы уезжаете к поезду ночью, а я вставать по ночам не желаю… По-хорошему не хотели…

— Квартиру я сдам утром, — сказал Баграмов, поняв, что фельдшер ещё не знал о его переходе в заводскую больницу. — А сейчас убирайтесь вон отсюда! — он шагнул на фельдшера.

— Да я пошутил, пошутил ведь, ей-богу, Иван Петрович… Просто так, шутки ради, сюда забрался, от скуки, — трусливо забормотал фельдшер. — А мне все равно — сидите, пожалуйста, пейте чай… Я и вызов так просто, для шутки, придумал, для смеху-с… Адью!.. Адь…дью, монплезир и с кисточкой!.. Низко кланяюсь, и не извольте серчать. Я вами оч-чень доволен! Тарантас я вам оставляю и лошадь… А я уж пешочком, пешочком… Отец дьякон звал в гости… А становой пусть уж сам к вам в компанию, если хочет. Пусть сам! Я ему не слуга… До свиданья!

Фельдшер скрылся в кустах, и уже с тропинки, ведущей вниз, круто» под гору, донесся еще раз его пьяный голос:

— До свидания, монплезир!..

— Смотрите не упадите, Павел Никитич! — крикнул Саша, стоя на выдвинувшемся над дорогой утесе, с которого было видно тропинку.

— С тобой, Сашка, у нас разговор особый пойдёт! Дай Ивану Петровичу только уехать. У нас будет другой разговор! — угрожающе отозвался фельдшер.

Проводы были шумные и бестолковые. Поезд стоял на станции всего три минуты. Четыре женщины с корзинками, картонками, саквояжами теснились в вагонном тамбуре, что-то выкрикивая, и Баграмов лишь второпях поцеловал Юлию, как казалось ему самому — поцеловал холодно, мимолетно, не так, как ему хотелось бы.